Иван Кудрявцев - На арене с Гошей

Бык успокоился, продолжал жевать. Тем временем я тихонечко освободил его от привязи, удерживавшей его в стойле. Загремевшую было цепь я тут же крепко зажал в кулаке, опасаясь, что Степка сейчас же рванется на свободу, но он жевал себе и жевал, не трогаясь с места. Дав ему доесть, мы с Федей стали осторожно тянуть его из стойла - я цепью, брат веревкой.

- Пойдем, пойдем, Степа, пойдем, дорогой,- увещевали мы его.

Бык сперва потоптался на месте,- конечно же, наших с Федей усилий было недостаточно, чтобы принудить его выйти. Потом он вдруг всем корпусом подался назад и сам вышел из стойла; спокойно перебирая копытами, он покорно пошел за нами.

- Федька, гляди, пошел же,- задыхаясь от восторга, шепнул я, готовый расцеловать быка.

- Вижу,- солидно ответил Федя,- да ты смотри, цепь-то крепко держишь?

Мы вышли во двор фермы. У забора, среди буйных лопухов, еще с весны стояли облюбованные нами розвальни. В них мы и решили запрячь Степку.

Почему в сани? Очень просто. Опасаясь, что, очутившись в упряжке, бык может понести, мы надеялись, что в санях по сухой земле ему будет куда тяжелее нестись, чем в телеге.

Мы благополучно довели Степку до розвальней. Он совершенно спокойно дал себя крепко привязать к саням, хотя весь вид его выражал полнейшее недоумение.

И вот мы уселись в сани. Оба крепко зажали в руках вожжи, натянули их, и я сзади слегка тронул быка кнутовищем, приглашая двинуться вперед. Степка стоял не шелохнувшись.

- А ты дай ему как следует,- сказал Федя.

Я размахнулся и ударил Степку. Одновременно брат, слегка приподнявшись, дико выкрикнул:

- Эге-ге-ей!..

И тут безразличие мгновенно оставило Степку. Он вздрогнул, хотел бежать, но почувствовал, что какая-то сила держит его, не дает двигаться. Бык возмущенно замычал, заметался из стороны в сторону.

Потом, тяжело сопя и задыхаясь, он наклонил голову и со страшной силой ринулся прямо на забор, мгновенно рухнувший под этим жестоким напором. С бешеной скоростью Степка помчался по широкой сельской улице. Сани высоко подпрыгивали на ухабах.

Я до сих пор не могу без внутренней дрожи вспоминать эту дикую скачку... Натянутая, как струна, веревка внезапно обмякла, самого меня вместе с санями сильно подбросило, и тут же я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. В одно мгновение я очутился на дне заброшенного колодца. Федя упал в канаву. Он не сильно ушибся, но очень испугался за меня. Быстро поднявшись, брат взбежал на пожарную вышку и что есть силы ударил в колокол...

Первым на тревожный набатный звон кинулся пожарный сторож с криком: "Где горит?" Захлопали двери по всему селу, и люди бегом устремились к пожарной вышке.

Меня с трудом вытащили из колодца. Я получил несколько ссадин да основательный ушиб, от которого ныла спина и звенело в ушах. Кроме того, сильно были поцарапаны босые ноги. Но ни с чем нельзя было сравнить охватившее меня отчаяние от того, что наша затея, так тщательно подготовленная, с треском провалилась. Я отлично понимал, что нам с Федей не миновать теперь крепкой взбучки и от матери, и от председателя колхоза. Но горше всего было сознание позора.

Мать, однако, нас не ругала. Она была еще более напугана, чем я. Когда меня, истерзанного, в разодранной одежде, извлекли из колодца, она с плачем кинулась ко мне:

- Жив, голубчик ты мой, жив, Ванюша!

Я растерянно бормотал в ответ:

- Живой, конечно, ну чего там, мама...

А председатель колхоза расспрашивал Федю, выпытывая подробности только что происшедшего события. Уставившись в землю, окруженный толпой брат выкладывал без утайки все как было. В его сбивчивой речи то и дело слышалось:

- Мы ж хотели как лучше сделать людям.

И вдруг дело приняло неожиданный оборот. Председатель обратился к какой-то колхознице с вопросом:

- Ну как, поймали Степку?

- А он сам на ферму явился.

- Ладно.

Председатель снова повернулся к Феде:

- Значит, говоришь, хотели для людей лучше сделать?

- Ну да. Для чего же еще?

И тогда председатель неожиданно громко произнес:

- Молодцы, ребята! Орлы! В башке у них, видать, крупа есть - придумано здорово!

Его поддержали и другие:

- Здорово!

- Смыслят ребята...

Домой мы с Федей возвращались героями, хотя и потирали ушибленные места.

За свои неполные 50 лет я успел уже порядком поездить по белу свету. Был во многих городах и селах нашей страны - на Украине и в Сибири, в Молдавии и на Дальнем Востоке, в Азербайджане и на Урале, в Узбекистане и других местах. Бывал я и за границей - в Болгарии, Бразилии, США, Канаде, Уругвае, Франции, Бельгии, Англии, Финляндии, Японии, Индонезии, Польше, Турции, на Кубе, в Испании, Румынии, Австрии. Много довелось мне повидать живописных красивых мест. Но нигде, ни в одной стране не встречал я уголка более прекрасного, чем моя родная Удмуртия.

Человеку свойственно любить свою родину. И нет ничего удивительного в том, что и мне милее всего на свете Удмуртия.

Прав был Маяковский, когда писал:

Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли - Москва.

Очень искренне, удивительно точно выражено в этих строках и восхищение чудесной французской столицей, и ни с чем не сравнимая, сердечная привязанность к родной земле. Великий поэт сумел как-то лаконично, в предельно совершенной и каждому доступной форме выразить то главное, что всем сердцем испытывает советский человек, очутившись в другой стране.

Но даже сравнивая свои родные места с другими местами нашей страны, я не могу не отдать предпочтения моей Удмуртии. А внутри этой республики нет, на мой взгляд, более замечательных мест, чем родное мое село Валамаз, уютно расположенное среди лесов, невыразимо великолепных зимой, когда их словно ватой укутывает мягкий, пушистый снег, и сказочно красивых летом, когда их буйная, сочная зелень высвечивается волшебными лучами солнца.

Валамаз - село небольшое, в нем около сорока дворов. Здесь я и родился в 1932 году, став пятым сыном моих родителей-колхозников Федора Федоровича и Агафьи Федоровны Кудрявцевых. Всех же детей в семье было шестеро: следом за мной спустя два года родилась еще сестра Антонина.

Семья была большой и дружной. Родители всех нас с самого раннего детства не только приучали к труду, но и внушали к нему уважительное отношение, я бы даже сказал, привили нам потребность в труде. Отец и мать сами старательно работали в колхозе, да и дома никогда почти не сидели без дела: в крестьянском доме в любой час дело найдется. Дети тоже всегда имели занятие - на нас лежали всевозможные хозяйственные заботы. Кроме того, старшие обязаны были заботиться о сестре Тоне и обо мне - самых младших.

Мне было девять лет, когда разразилась Великая Отечественная война. Отлично помню, как уходил на фронт отец. Всегда ласковый и общительный с детьми, он тогда как-то сразу посуровел, стал будто строже и молчаливее. Мать заботливо собирала его в дальний путь, изредка роняя слезу. И только когда настала пора расстаться, она вдруг припала к его груди и навзрыд заплакала.