Рудольф Яшик - Избранное

И вдруг сразу, словно по знаку кого-то невидимого или, может, того хромого, они начали бить шестами по воде. Они били по камням, по воде и торжествующе ревели:

— Ааа! Ааа!

Спокойная водная гладь забурлила. Рыба, гревшаяся в тихой реке, в смятении ринулась против течения к омуту под Адамовой вербой. Прямо в расставленные сети! Дно тут зеленоватое, и на нем лежат квадратики белых петель, белых петель из пеньки. Перед белой сетью черными молниями замелькали тени. Рыба, испугавшись белых квадратиков сетей, поворачивает назад по течению, но там что-то бурлит, что-то длинное и белое. И там кричат и воют. Мужики знают свое дело. Хромой умеет подбирать народ. Этот хромой такой дока, что ого-го, приходится только удивляться — как это он допустил, чтоб правая ступня выросла у него с телячью голову.

Мужики возбужденно суетятся, дергают сети — вот над сетью мелькнула тень и исчезла. Рыба ушла. Но передвигать верши из-за одной рыбины ни к чему.

— Одну поймаешь, а сотня уйдет, — так говорят обычно перед рыбной ловлей и после. Но теперь все молчат. Иначе и нельзя.

«Пусть себе уходит рыбка», — думают они и даже рады, что какая-то рыбина ушла на дно. Да еще думают они о куреве. Вот бы сунуть сейчас в рот «зорку» и затянуться, от едкого дымка заслезятся глаза… но хромой скуп. Потчует махрой, в которой полно трухи.

Хромой сидит себе у Адамовой вербы и покуривает.

Ондрей с Пайером стоят поодаль, не в силах отвести глаз от ноги хромого. Если он снимет страшный ботинок, что там окажется? Хоть бы разок увидеть его босиком! Что там у него? Костяная нога? Но хромой не разувается, верно, не смеет. Кто-то запретил ему. И кто мог ему запретить?

Сети вынуты. Через ячейки выливается вода. В сети мечутся серебристые рыбины. Мужик протягивает руку, хватает рыбину за голову и прячет в мешок, висящий на груди. Потом верши опускают на прежнее место, на зеленоватое дно, и снова и снова тянут, потому что вспугнутая рыба стайками несется прямо в сети и гибнет, гибнет, исчезая в мешках, мечется там, бьет хвостами, извивается, но напрасно. Это понятно каждому. Но рыба-то этого не знает, и никто ей не скажет.

— Глупые эти подлещики, — сказал Пайер, потрясенный тем, что делал хромой с их рыбой.

Ондрей даже не поддакнул ему. Не слышал. Все смотрел ненавистным взглядом на мужиков, тянущих верши, а потом перевел взгляд на хромого. Тот сидел на вербе, и Ондрею от этого и река стала противна, и скалистые, покрытые травой берега. Даже то место, на котором сидел хромой. Он не мог понять, — и откуда в нем такая ненависть, откуда она берется? Может, виной тому страшный ботинок хромого или еще что-нибудь такое же противное. Ну и нахватал же этот хромой рыбы!

Хромой встал — настало его время. Проковылял по траве к ведру. В каждом было немного воды. На самом дне. Все правильно. Его мужики знают толк в работе. Вот только бы не были такими тупыми свиньями. Такая свинья прет к корыту и ничего ей больше не надо. А дорвется — не отгонишь. Так и они.

— Отчего же не сговориться — каждое четвертое ведро наше, — заявили они, когда он их нанимал.

— Столько дать не могу. Не те времена. Вы что — не слышали о кризисе? Ведь идет год тысяча девятьсот тридцать первый.

— Потому так и говорим! Каждое четвертое ведро. Иначе не пойдем. Ищите себе других.

— Ну и народ! — И согласился. Пришлось согласиться, ведь лучше их рыбаков не было, а бездельников, у которых половина рыбы сбежит, хромой не нанимал.

«Разбойники!» — подумал он со злостью, да и теперь так думает, стоя над ведрами. Нужно смотреть к оба, чтобы рыбаки не прятали рыбу за пазуху. Но верши то и дело поднимаются над водой, и хромой при взгляде на горы серебристой рыбы, не удержавшись, восклицает:

— Хорошо идет! Целый вагон наловим.

— Идет, идет, — отзывается кто-то.

Потом мужики высыпают рыбу в ведра и снова перекрывают реку сетью. А другие шестами гонят рыбу с другого берега — от омута. Но напрасно они колотили шестами по черной воде, напрасно ухали, речная глубь не отдала рыбу, а та рыба, что ушла со дна, забилась под берег.

Хромой поднял дубинку.

— А ну, ребята, валяйте на другой берег и покидайте камнями! — Толпа ребятишек перешла вброд реку, и в омут посыпался каменный дождь.

Ондрей тоже было кинулся, но Пайер одернул его.

— Хромому рыбу гнать! Сопляк!

«Пайер умный. Вот стукнет мне пятнадцать, и я поумнею», — подумалось Ондрею, и он с благодарностью глянул на Пайера. Даже собрался рассказать ему о вороне, которую он держал дома, но раздумал.

Снова поднимались верши, снова билась серебристая рыба в пеньковой сети, но Ондрей уже не так переживал. Да и рыбы поуменьшилось по сравнению с первым выловом.

Наконец рыбаки ушли. Хромой только сказал, уходя:

— Поднимемся выше по реке, — и показал палкой. И перед уходом дал мужикам еще раз закурить.

Над омутом стихло, ребята отправились вслед за рыбаками, и у Адамовой вербы остались лишь Пайер с Ондреем. Они еще не опомнились от всего. Пайер все еще мечтал о вершах. Шест он бы раздобыл, да и сеть сплести можно, и вообще все было бы хорошо, если бы лесник поскорее помер. Он уже старый дед, бородатый. Такую бороду Пайер видел только на картинке в материнском молитвеннике. А дело было так… У лесника есть шляпа. Он и теперь ее носит. В тот раз он пил с возчиками перед корчмой. Пайер увидел его шляпу и взял… ну, и вытащил из шляпы такие жестяные цветочки. Они были вколоты сбоку, красивые, серебристые. А лесник про все дознался. С той поры Пайеру нет от него покоя. В прошлом году он поймал Пайера, когда тот с берега глушил камнями рыбу. Составил протокол и донес. Пришлось Пайеру с матерью отправиться пешком в город в суд, и мать заплатила тогда десять крон. Пайер помнит все это, как в тумане. Были там какие-то господа, и он все время трясся от страха. Да еще дома ему всыпали. Пайер бросил мечтать о вершах, и ему стало, как всегда, не по себе, едва он вспомнил лесника… Вот и теперь не по себе, — чего только не творил хромой с рыбой! Хотя нет худа без добра. Перепугали рыбу, вот она и прибилась к берегу. Только бери ее. Но Пайер боится.

— Бомбиляй! Бомбиляй идет! — закричал тут Ондрей.

— Бомбиляй?

— Много наловили? — Бомбиляй потянул себя за ус. Его мягкие усы свисали, словно кудель, ниже подбородка. А он все крутил и крутил их в пальцах, пока не свил веревочкой, так что Ондрею с Пайером смешно стало.

— Ужас сколько, — ответил Пайер.

— Разбойники! — И он снова раскрутил свои усы, и вот они уже не веревочка, а что-то вроде травы, торчащей по краю берегов, меж корней, только сивые.

— Разбойники! — сказал он и добавил что-то по-цыгански, громко, певуче и быстро. А цыганки, окружавшие его, столпились, залопотали, перекрикивая одна другую. Одна из цыганок, в красно-зеленом платье, отошла, и присела возле Адамовой вербы, и начала бить по ней кулаками и кричать: