Рудольф Яшик - Избранное

— Trink! [20] Пей! (нем.)

— Danke schön [21] Спасибо (нем.) . . — Немец отдал честь Гайничу и, спрятавшись за спину Лукана, принялся жадно пить огромными глотками. — Mein Gott, es ist ja aber wichtiger Rum! Danke schön, Herr Offizier! [22] Боже мой, да ведь это настоящий ром! Спасибо, господин офицер! (нем.)

Он вернул фляжку Гайничу и снова отдал честь.

— Front? [23] Фронт? (нем.) — Надпоручик указал вперед.

— Jawohl, Herr Offizier. Ivan macht bum-bum [24] Так точно, господин офицер. Иван палит: бум-бум! (нем.) .

— Бум-бум! — засмеялся Гайнич.

— Криг ист шайсе, нихт вар? [25] Krieg ist Scheiße, nicht war? — Война — это дерьмо, верно? (нем.) — спросил Лукан, угощая немца сигаретой.

Немец взял ее и отступил на шаг. Его глаза в ужасе полезли на лоб. Он перевел взгляд на офицера, и Лукан понял его. Солдат опасался офицерских петличек и, как всякий немецкий солдат, молчал. И Лукан знал, что немец не согласится с ним даже в отсутствие над-поручика. Он знал немцев и именно потому никогда не мог их понять.

— Ауфвидерзеен!

— Auf Wiedersehen! [26] До свидания! (нем.) — Немец отдал честь каждому в отдельности.

Некоторое время словаки шли молча, потом Лукан заметил:

— Не все немцы одинаковы. Среди них и хорошие люди встречаются. Вы так не считаете, пан надпоручик?

Гайнич ничего не ответил. Он рассматривал воронки от снарядов. Это «вы не считаете» оскорбляло его. Но в голове засел образ немца с почерневшим лицом. «Какой-то дурковатый деревенщина. Сразу видно». И вдобавок надпоручик понял, что немец вызвал в нем те же чувства, что и первый штабель человеческого мяса. Ему стало как-то жутко, возникло незнакомое ощущение собственного ничтожества. В нем словно что-то отмирало, и не было сил воскресить в себе это что-то, а сил недоставало потому, что, будь они у него, не было бы смысла искать их в себе. И Гайничу пришлось остановиться, чтобы, преодолев отвращение, — ведь фляжки касались черные, растрескавшиеся от лихорадки и ветра губы этого немецкого деревенщины, — отхлебнуть рома. В порыве минутной слабости он угостил немца. Впредь он такого не сделает. «А немец все еще там?» Гайнич оглянулся: немецкий солдат стоял на прежнем месте. С какой-то радостной непосредственностью он помахал им рукой, как, прощаясь с отцом, машут на железнодорожной станции дети.

— Придурок!

Надпоручик успокоился и отвернулся. Он не знал, и как он мог знать, что немецкий солдат все еще машет рукой и плачет при этом.

Завыл снаряд. Он разорвался с оглушительным грохотом в рыжем лесу, где-то совсем близко, — кроны молодых дубков зашелестели.

— Нас обстреливают, беги! — закричал Гайнич, бросаясь на землю, но отваги подняться и побежать у него самого не было. Он лежал в ледяной воде. Когда просвистел второй снаряд, надпоручик зажмурился, и ему вспомнился конь, которого он оставил на батарее. Тут земля позади него грохнула, что-то посыпалось сверху. Это падали комья земли и льда, шлепаясь в снег вокруг Гайнича.

Тишина.

Вода леденит тело.

В рыжем лесу все неподвижно.

Гайнич встал. С шинели капало. Лукан показывал на тропинку.

— В него попало. Кажется, ему нужно помочь.

— Ну давай! Живей, черт побери!

Солдат с обмороженным лицом не шевелился. Он лежал на обледеневшей тропинке, а в трех метрах от него чернела новая воронка.

— В лепешку! Беги, Лукан!

По дороге Лукан вспомнил, что так говорит поручик Кляко. Почему все подражают Кляко?

— Убит наповал.

Таково было надгробное слово над телом неизвестного немецкого солдата, который за две минуты до смерти согрел свое нутро словацким ромом и за две минуты до смерти боялся согласиться с тем, что «криг» — это обыкновенное «шайсе». Надгробное слово Лукан сказал на бегу, думая о том, что такого немца с обмороженным лицом жалко и что таким людям следовало бы уцелеть после этой войны. То, что надпоручик угостил немца ромом, похвально. И все же поступок Гайнича необъясним, потому что Гайнич пустобрех. «Если бы в него угодило, стало бы одним пустобрехом меньше. Командиром назначили бы поручика Кляко. Кого же еще? Христосика? Нет, нет! С таким много не навоюешь».

— Живей, черт побери!

Они дошли до таблички, где стояло красными буквами: «Von Mallow» и нарисована стрелка, указывающая в лес. Оттуда вели две разветвляющиеся тропинки. Лукану это ничего не говорило, а надпоручик воскликнул:

— Пришли!

Лукан понял, что они выходят на передний край. Блиндажи, замаскированные хворостом, из них торчат жестяные трубы. Ступеньки. Двери, завешанные пятнистым немецким брезентом. Блиндажи построены где попало: здесь густо, там пусто. Должно быть, их бросили — трубы не дымят. Лукану кажется, что они одни в лесу. Лес этот какой-то призрачный, одна видимость настоящего леса. Искалеченные, обгрызенные пулями и поваленные снарядами молодые буки печально шевелят голыми ветвями, похожими на руки, умоляюще протянутые из розовых штабелей, которые скоро начнут разлагаться под апрельским солнцем, распространяя знакомое зловоние.

В одном блиндаже слышался невнятный говор. Кто-то засмеялся и сказал:

— Найн, найн, шмуцик!.. [27] Nein, nein, schmutzig! — Нет, нет, грязный! (нем.)

Еще одна табличка с красными буквами и стрелой. На развилке надпоручик растерянно остановился. Засвистели пули, одна клюнула дерево: тюк! Где-то впереди покашливал пулемет, и эхо выстрелов, словно туман, оседало в долине.

По средней тропинке они зашагали прямо на звуки пулеметных очередей. Блиндажей здесь не было. Пустые консервные банки, обрывки немецких газет. На свежем пеньке стояла нетронутая пол-литровая бутылка с пестрой этикеткой. Ба!.. Что-то французское! Гайнич не смог прочитать, но хорошо запомнил этикетку — девушка с корзинкой винограда. Простоволосая девушка в зеленой юбке.

Тропинка привела к окопу с мокрыми желтыми стенками. На дне лежали узкие доски. Гайнич и Лукан спрыгнули. Окоп доходил им до плеч и был довольно широк. Надпоручику захотелось услышать собственный голос.

— Будь поосторожней, зря головы не высовывай, потому что Ivan macht bum-bum! — усмехнулся он.

Лукан был слишком поглощен обстановкой и не понял.

— Извините, что?

— Ничего.

Передний край разочаровал Лукана. Тут не было ничего страшного, он не боялся, все казалось только интересным. Наблюдательный пункт Кляко он не мог представить себе даже приблизительно.

Разочарован был и надпоручик. И встревожен. Тревога его началась с первого розового штабеля и усилилась после встречи с обмороженным немецким солдатом. Розовые штабели! Лукан говорит, что это немцы. Теперь он, Гайнич, крадется по немецким окопам. Пока никто не остановил, не спросил: что вы здесь делаете? «Где эта хваленая… Что хваленая?.. Аккуратность, черт побери! Где она? У этих немцев… Черт возьми, в окопах полно воды! Я бы со своими солдатами поддерживал здесь иной порядок!» Он громко выругался. Сапог соскользнул в густую липкую грязь. Гайнич тяжело вздохнул и оглянулся — следует ли за ним Лукан.