Рудольф Яшик - Избранное

Окоп внезапно раздвоился. Голоса! Эхо пулеметной стрельбы прошумело в ветвях и осело, словно туман в долину, видимо, уже совсем близко.

Тинь-тинь! — затенькали пули.

«Русские»! — Эта мысль потянула надпоручика влево, к пулемету. Через окоп были перекинуты бревна и присыпаны землей. Под ними в темной дыре виднелись заляпанные грязью сапоги и пола немецкой шинели.

— Алло, алло!

Надпоручик приблизился к укрытию.

Показалась каска, молодое лицо. Глаза заморгали, сверкнули белые зубы, и голова исчезла. Потом послышался топот и крик: «Ганс, Ганс!» Голос заглушила стрельба, и кто-то крикнул:

— Mein Gott! [28] Боже мой! (нем.)

— Черт возьми, что тут происходит?

Надпоручик ощупал ремень — искал фляжку. Закричал, почуяв опасность:

— Алло, хир словакен! [29] Hier Slowaken — здесь словаки (нем.) .

Опасность почувствовал и Лукан. «Нет, нет, не надо пригибаться, не надо прятаться. Дай-ка я лучше закурю!» Он закурил, подавляя в себе страх, который то захлестывал его, то отпускал.

Послышались чавкающие шаги.

Наконец с той стороны, откуда пришли они, появился немец в белом маскировочном халате. Белый капюшон был разорван над правым ухом. Без каски, с рыжеватой щетиной на подбородке, солдат остановился и тотчас вскинул автомат на изготовку.

Они долго глядели друг на друга, и Лукан не знал, что делать, но почувствовал, что молчать дольше опасно.

— Словакен. Беобахтен! [30] Slowaken. Beobachten! — Словаки. На НП! (нем.)

Рыжий хлопнул себя по лбу, сказав:

— A, so! [31] Ах, да! (нем.)

После этого он улыбнулся и ушел. Позвал кого-то:

— Herr Leutnant, Herr Leutnant… [32] Господин лейтенант… (нем.)

— Пан надпоручик!

— Что такое? — Гайнич вышел из укрытия.

— Был тут один рыжий, мне показалось, он нас знает. Надо идти за ним, да побыстрее. Как-то все странно.

— Пошли! Эти швабы трясутся от страха, будто зайцы. Перестреляют еще нас!

Они побежали рысцой — скользили, стукались плечами о мокрые желтые стенки окопов.

Рыжий вышел навстречу словакам. Он поманил их рукой, повернулся и спокойно зашагал впереди. Время от времени он посмеивался и говорил: «Словакен!» Неизвестно, что он подумал при этом, но слово звучало так, будто он чему-то радовался.

— Кляко! — радостно воскликнул Гайнич.

Перед ними в окопе стоял поручик и, заложив руки за пояс, загадочно улыбался.

— Господа, я страшно вам рад. Но если у вас нет глоточка рома… поворот кругом, марш, и я не хочу вас знать до конца жизни. Мою порцию выпил этот рыжий дьявол. Я всегда утверждал, что рыжие — проклятие человеческого рода, и порядочных поручиков в первую очередь.

Кляко был навеселе.

Рыжий, должно быть, почувствовал, что говорят о нем, потому что не сводил глаз с Кляко, с лукавым видом подмигивал ему.

— Кое-что найдется. Для тебя — всегда!

Лукану показалось, что надпоручик рад оказать услугу Кляко. Гайнич протянул ему фляжку и подмигнул рыжему.

— Могло быть и побольше. — Кляко встряхнул фляжку и тоже, в свою очередь, подмигнул рыжему. — И тебе оставить надо? Посмотрим. — Кляко пил долго. — Получай! Напейся и сгинь! Ты пугаешь деток порядочных словацких мамаш. Господа хорошие, если бы вы знали, сколько на этом парне вшей, вы бы того…

— Gut, gut, Herr Leutnant. Danke schön, — подобострастно произнес немец.

— Конечно, «danke schön», если я тебе, этакому паршивцу, делаю любезность. А ты гофоришь чешски? Варум не говоришь ничего чешски?

— Не говориль долго чешски, nur deutsch [33] только по-немецки (нем.) . . Сабиль.

— Одного этого хватит до рвоты. Судетский немец, бывший кельнер, но за ром продаст и свой несчастный фатерланд.

— Ja, ja, Herr Leutnant. Im Vaterland [34] Да, да, господин лейтенант. На родине… (нем.) есть много рум.

— Слыхали? При нем нужно говорить быстро, тогда он ни черта не поймет.

— Хватит разговоров, мы не на бал пришли! — заговорил Гайнич официальным тоном. — Объясни, что тут произошло?

— Ха-ха-ха! Не спеши, солнышко мое, не спеши. Рыжий должен исчезнуть. Или ты думаешь, что этот слабоумный тут просто так, для пущей важности? Боже, ты еще совсем ребенок! Пан надпоручик Гайнич, ты неисправимый ребенок!

И Кляко вошел в укрытие.

— Ты идиот, — заключает надпоручик Гайнич.

— Допустим, — соглашается Кляко. Он чем-то озабочен.

— Ты допускаешь? — смеется Гайнич, и это избавляет его от упреков.

Разговор происходит при Лукане. Оба офицера забыли о нем. Или он им уже не мешает?

«На переднем крае может быть всякое», — думает Лукан, слушая разговор.

— Идиот, не идиот — всем нам тут грош цена, скажешь — нет? А если ты, герр командир, не согласен со мной, тогда… да, тогда надо выяснить, кто из нас больший идиот…

Но тон Кляко утратил для Гайнича прелесть и своеобразие. Его слова не колют, не вызывают у Гайнича желчной злобы.

— Черт его знает! — вздыхает тот и переходит с Кляко на «ты», как всегда, когда не знает, как поступить. — А твое мнение?

Офицеры сидят на пустых снарядных ящиках у выступа в окопе. Словно близкие друзья, примостились рядышком и уставились в землю.

— Ответь себе сам!

— Нам не доверяют.

На это Кляко засмеялся. Смех его звучал оскорбительно, ядовито, и разное слышалось в этом смехе. Была в нем и грусть — грусть по поводу участи Гайнича и своей, а может, и участи Лукана, земляка, потому что, повернувшись к Лукану, он продолжал хохотать во весь свой красногубый рот с двумя рядами белых зубов.

Что же случилось? О чем рассказал Кляко Гайничу?

Немцы встретили наблюдателей-артиллеристов во главе с Кляко холодно и враждебно. Они обступили словаков; два унтер-офицера предложили поручику следовать за ними и привели его в роскошный блиндаж, где был настлан пол и лежали ковры.

— …все стены, представь себе, в бабах и среди них такие две шлюхи в натуральном виде, — причмокнул Кляко. — Эх, где те времена! За столом сидел какой-то немецкий обер-лейтенант и орал то в телефон, то на меня, то снова в телефон. «Кретин, — подумал я, — так ведь и зубы свои выплюнешь!» Отвернулся я от него и стал разглядывать картинки. Ну и тела, скажу я тебе! Воистину боги всесильны, если сумели сотворить эдаких великолепных тварей. Наконец этот кретин спохватился. «Sprechen Sie deutsch?» [36] Вы говорите по-немецки? (нем.) Я сообразил, что он обращается ко мне. «Найн», — говорю и продолжаю рассматривать голых баб. Я мог бы пялиться на них целый год, ей-богу. Когда-нибудь загляни туда — стоит, того. Не знаю уж почему, но немец вдруг засмеялся. Черт их разберет! Велел вызвать того рыжего, судетца. Герр командир и так далее… я от его слов и о бабах забыл. Знаешь, что сказал обер-лейтенант рыжему? Я ведь понимаю по-немецки. Что пришли, мол, какие-то типы, словачня дерьмовая, — запомни это, герр командир! — которые еще и пороху не нюхали. «Ах ты, думаю, идиот! Да ты не просто кретин, а еще и скотина!» Разумеется, я только так подумал. Он сказал еще, что они нам доверять не могут и что нам разрешается передвигаться только между шестым и восьмым блиндажами. А иначе, мол, он за нашу безопасность поручиться не может. Совсем белены объелся! Пристреливать батарею мы и то не имеем права. Сегодня должен прибыть командир батальона, какой-то «фон» («Такой же гад, как и ты», — подумал я), тот решит, как быть дальше. «Переведите ему все это, — говорит по-немецки обер-лейтенант рыжему. — Кроме оскорбительных выражений, все-таки он офицер. Что я думаю о словаках — это мое личное мнение, они ведь все-таки наши союзники». Рыжий унтер уже открыл было пасть — переводить собрался, а меня черт дернул за язык: «Спасибо, — говорю ему по-немецки. Он прямо позеленел. — Извините за беспокойство, я все понял — и даже очень хорошо». Уверил его, что все запомню, и ушел. Но все-таки я дал маху. Надо было еще сказать, чтобы он поцеловал меня в одно место. Это было бы прелестно!