Рудольф Яшик - Избранное

— Пан фельдфебель!

— Что надо? Чего орешь?

— Атака готовится, что ли?

— Молчать!

Чилина знал не больше солдат, не больше солдат знал и поручик Кристек, но еще меньше знал надпоручик Гайнич, пьяный Гайнич, с пяти часов храпевший в блиндаже.

Орудия, отвратительно разинув пасти стволов, смотрели в темную ночь. В стальной утробе лежали снаряды, начиненные порохом. Орудийные расчеты сидели на лафетах, дремали, растянувшись на непромокаемых плащ-палатках у колес. Никто не осмеливался отойти даже на шаг, потому что Кристек, словно овчарка, кружил рядом и на всех набрасывался:

— Куда? Не знаешь, что объявлена боевая готовность?

— Иисусе Христе, уж и до ветру сходить нельзя?

— Хватит поминать Иисуса!

— Ребята, — чуть не плача говорил солдат, — истинно верующему христианину уж и к богу своему обратиться нельзя. Слыхали?

— Проваливай!

Кто-то засмеялся и затянул:

— Христе, боже наш!

— Тихо!

Поручик Кристек знал, что это солдаты над ним смеются. Он стиснул зубы — не в его силах было что-либо предпринять, — и он в сотый раз давал себе слово не поддаваться на провокации.

— Что вы сказали, пан поручик?

— Тихо! — рявкнул Кристек.

— Да! Я не расслышал или позабыл. Тихо? Ну, ладно.

Это был кто-то из расчета второго орудия. Остальные засмеялись. Смех встряхнул людей после долгого молчания. Ночь была темная и скрывала лица виновников.

— Слышите, ребята? Кто это так храпит, будто мерин!

— Должно быть, мерин и есть.

— А не наш ли это командир?

— А разве это не одно и то же? Ну и бестолковый же ты!

— Ага!

— Я не должен поддаваться на провокации, не должен, не должен! — бормотал поручик Кристек, кусая ремешок от каски. Он злился не на солдат, а на пьяного командира, к которому он потерял всякое уважение. Солдат он не понимал. Как могли они смеяться в такой момент? Поручик Кристек еще не знает, что под личиной смеха иногда кроется страх. Не знали этого и солдаты, но смеялись. Им было страшно.

— Курить разрешается, но осторожно. Поняли? — Кристек кое-чему все же научился.

— Иди ты!

— Поручик молодчина! Валяй, ребята!

После этого все стихло. Рдеющие точки зароились во мраке и плавали в нем.

Чилина ходил среди повозок, приговаривая:

— Можно курить, ребята. Только брезент не сожгите!

Чилина ходит среди повозок. На голове у него каска. Он все время ходит, и никому это не кажется странным. Ему тоже. И уж совсем никто не задумывается над тем, что голос у него стал другим.

— Наступление, пан фельдфебель?

— Ничего я не знаю, но что-то готовится. Боевую готовность неспроста объявляют.

— Ребята говорят, что готовится наступление. Но на переднем крае что-то тихо.

— Помолчи…

— Да я ничего…

Последнее слово слилось с отдаленным треском, который все усиливался.

— Начинается!..

Чилина бросился в темноту.

— Уже начинается!

Лукан хотел выбежать с НП, но Кляко его остановил.

— Ты что, маленький?

— Сонные мухи! Растяпы! — орал майор фон Маллов, стуча кулаком по столу. — Двадцать два часа семь минут. За эти семь минут не сумели добраться даже до половины склона! Застряли где-то в кустах. Сонные мухи! Иван забросает их гранатами. Растяпы! — взревел он и выскочил из командирского блиндажа.

Штрафная рота должна была захватить врасплох защитников высотки, незаметно доползти до половины склона и затем, бросившись вперед и схватившись врукопашную, взять высоту и закрепиться на вершине. Словацкая батарея должна была отрезать высоту заградительным огнем.

В низине вспыхивают и быстро гаснут огоньки. Отрывистые, сухие взрывы напоминают мины. Но здесь они слышатся глухо, будто из глубины. Сквозь узенькую амбразуру доносятся визгливые человеческие голоса, мало чем отличающиеся от завывания снежной вьюги.

— Две зеленые ракеты, — твердит поручик Кляко, и дрожь пробирает его до костей. По амбразуре хлещут вспышки рвущихся ручных гранат.

Где-то далеко поднялась белая ракета и ярко осветила все вокруг.

Пулеметы лают, хрипят, шипят. Трассирующие пули, словно водяные струи, носятся наперегонки по безлунной ночи и угасают вдали. Они падают и сразу исчезают. Это вершина высотки триста четырнадцать. Они отскакивают рикошетом от камней, скользят по ним, вдруг взвиваются к небу, разлетаются в стороны. «Итак, я жду сигнала — две зеленые ракеты, — а потом даю команду батарее. Я трус и подонок, но хотел бы я знать, что сделал бы на моем месте другой?»

В низине видны вспышки гранат, но разрывов не слышно, не слышны и стоны раненых штрафников, которые до этого выли, будто вьюга. Низина сейчас как огромный котел, в котором все бурлит и клокочет, а может быть, люди неожиданно разбудили от долгого сна преисподнюю, непростительно оскорбили ее.

— Легко обругать себя трусом, когда ты потерял голову от ужаса. Всегда ли слово «трус» будет означать одно и то же? Одна зеленая, вторая? Они трещат и сыплют искры, как бенгальский огонь на рождественской елке.

— Лукан! Слушай мою команду!..

В двадцать три часа двенадцать минут вторая рота батальона фон Маллова и остатки штрафников захватили окопы на вершине триста четырнадцать и нашли там шесть убитых защитников.

— Шесть русских и тридцать два наших — хорошенькое соотношение! Ставь носилки, я хочу закурить.

Рядом с новым НП Кляко траншея разветвлялась. Довольно долго немцы выносили убитых. В свете ракет Кляко хорошо видел согнувшиеся фигуры солдат. Вот двое с носилками подошли к НП.

— Давай в сторону, не будем мешать движению, да… Вот и хорошо…

— Черт побери! Эта высотка — всего-навсего несколько жалких камней! Засветло я видел ее как на ладони. Непонятно, чего туда наших понесло!

— Тактика, дружище. Готовится что-то значительное.

— Хоть бы деревья там были.

— Где?

— На этой высотке! Где же еще?

— Ух, и вредный ты старик!

— Деревья — это богатство. Доски, балки…

— Отстань.

— Как бы там ни было, будет позор, если в этом году не покончим с большевиками.

— Позор на весь мир, это и я скажу.

— Ну вот видишь! Чего ж ты меня-то обзываешь?

— Черт побери! Что тут общего?

— Говоришь, как идиот, все путаешь.

— Я ничего не сказал. Разве я говорил что-нибудь?

— Ничего.

— Ну, то-то…

Шаги. Все время кто-то приходит, уходит.

— Чую дым. Старый заслуженный штрафник утверждает, что здесь курят.

Это был новый голос, грубый, властный, не вязавшийся с беззаботным тоном говорившего.

— А-а! Штрафная рота!

— Куда прешь, братец! Здесь мои ноги!

— Blboune! [50] Остолоп! (чеш.) — вырвалось вдруг чешское слово, и тот же голос произнес по-немецки: — Откуда мне знать, что ты тут свои вонючие клешни растопырил! Подвинься малость!