Рудольф Яшик - Избранное

— Черт побери, я тоже закричу! Вы не имеете права мне приказывать!

Солдаты открыли громкую пальбу, чтобы заглушить сердитые голоса. А вообще это было интересно. Не часто удается солдатам послушать, как офицеры кричат друг на друга. Но сейчас на это нет времени. Иван близко, высота триста четырнадцать на ничейной земле, и похоже, что их обходят. И когда один из четверых справа насмешливо заметил: «Да поможет нам бог, сошлись двое сумасшедших», — солдаты принялись стрелять еще яростней, потому что смельчак, если он и в другой раз не удержит язык за зубами, запросто угодит в штрафную роту.

— Иожко! — закричал Лукан.

В ложбинке между немецкими окопами и высоткой по небольшой полянке среди густого кустарника, полз словацкий солдат, один из молчунов. Он не слышал оклика Лукана, хотя уже стояла тишина, лишь где-то в отдалении разрежаемая булькающими звуками тяжелых орудий. Молчун полз по прогалине и в сгустившейся тишине не воспринимал голоса и окружающий мир. Он дополз до кустов у подножия высоты и задержался в них — должно быть, обнаружил место обрыва. Телефонный провод перебило осколком.

За Иожко из каменного гнезда наблюдали трое.

Довольный Виттнер проворчал:

— Прекрасно, господин офицер, как зовут этого смелого воина?

Взбешенный Кляко не ответил.

Молчун встал во весь рост. Должно быть, его обманула тишина.

— Иожко! — Лукан еще раз помахал ему рукой.

Тот не услышал. Наблюдавшие увидели в его руке моток провода. Иожко возвращался с ним прогалиной, то и дело нагибаясь, словно подбирая монеты с земли. Он не достиг и середины полянки, как застрочил пулемет. Молчун упал, скорчился в клубок, уронил каску, опустился на колени и замотал головой. Еще раз из отдаленного угла прокашлял пулемет, и молчун повалился ничком.

— Вы не знаете, как звали этого храбреца?

Виттнер отхлебнул из бутылки. Мясистое лицо его было неподвижно, но глаза загорелись любопытством.

— А вы хотите воскресить его, что ли? — глухо спросил Кляко.

— Я вас понимаю. Извините.

Виттнер вынул блокнот и что-то записал в нем. Затем вырвал листок, сложил его и приказал своему ординарцу:

— Отнеси господину майору и вернись с ответом.

— Слушаюсь!

Молодой немец, согнувшись, прошел через НП, потом по окопу слева и там выскочил из него. Он скатился по крутому склону, как колода, прикрывая лицо руками. Прополз через кусты. Перед прогалиной солдат присел.

— Интересно, — сказал Виттнер и отпил из бутылки.

Молодой немец перекрестился, вскочил и на другой половине прогалины попал под пулеметную очередь. Он не успел даже вскрикнуть — смерть наступила быстрее, чем у молчуна Иожко, лежавшего чуть повыше.

— Господа, мы отрезаны. Я так и думал. Иван хладнокровен. Ваше здоровье, господа! А главное — крепких вам нервов. Они нам еще понадобятся. — Виттнер тщетно пытался улыбнуться. Глаза его бегали по сторонам и ни на чем не могли остановиться. Пальцы — короткие, толстые, похожие на сардельки — вздрагивали.

Канонада сонно булькала уже где-то далеко за немецкой линией фронта. Восходящее солнце на миг озарило высоту. Притупившиеся мысли Кляко постепенно окутывал сон. Но мозг боролся с усталостью, то и дело вступая с ней в краткие, яростные схватки. «Все полетело вверх тормашками. Мое дело кто-то глупо усложнил. Зря погиб Иожко. Я не предупредил его. «Иожко, если заметишь неисправность, сходи проверь», — говорил я ему всегда. Иисусе Христе, не следовало понимать мои слова буквально. Мало ли что говорится на фронте! Старый солдат мог бы знать это. Но ты, Кляко, свинья, не оправдывайся! Ты ждал этого. Ты знал, что Иожко пойдет устранить обрыв, и даже еще хвастался перед этим хайлом Виттнером. А то, что он — хайло, сразу видно, хотя бы по тому, что сам он хлещет коньяк, а угостить и не думает. Коньяк! Конечно, коньяк, по запаху слышно. Но ведь ты, Кляко, сказал себе, что не будешь якшаться с немцами, что ты против них. С кем ты сидишь? И разве не унизительно ждать, когда один из них угостит тебя коньяком? А разве я говорил что-нибудь подобное? Отвяжитесь! Убирайтесь все к чертовой матери! Кругом марш и отстаньте от меня! Я хочу спать…»

О смерти Иожко не думал уже и Лукан. Канонада, что сонно гудела на западе, пробуждала тоску по дому. «Домой! Домой! Все побоку! Домой! Теперь это самое важное! Домой — и конец этому аду. Хватит! Русские гонят немцев! Домой! И конец этому аду! Почему здесь стало так тихо? Почему здесь не стреляют, чтобы как можно скорее прекратить это подлое предприятие? Боже, вот бы красота-то была!»

— Пан поручик, далеко ли до нас?

— Докуда?

— Ну, до нас, до Липин, до Планицы.

— Две тысячи километров.

«Долгонько ждать придется, загнали нас на край света. Ничего, сапоги у меня добрые, тридцать километров в день я сделаю. Сейчас лето, и крыши над головой не нужно. Через три месяца буду дома. Дома! Как раз в сентябре, когда у нас созревают яблоки и груши. Но немцы так легко не сдадутся. Они дорожат своей шкурой. В походе я всякого насмотрелся. Легко они не сдадутся. Немецкие солдаты говорят, что им так приказывают генералы, да что-то не верится мне. И немецкие офицеры сами такие, и многие солдаты. А этот толстый, что с нами сидит, сволочь первостатейная. С виду похож больше на торговца, на почтенного отца семейства, а своего ординарца отправил на смерть и глазом не моргнул, лишь бы проверить, случайно ли убит Иожко. Если он сумел с немцем так поступить, так что уж после этого… Сволочь и есть».

— Пан поручик! Сколько у немцев генералов?

— Пятьсот! Тысяча! Откуда мне знать? Да что с тобой? Ты здоров?

— Это много. А не меньше?

— Не приставай! Какие глупости тебе в голову лезут! Тебя не стукнуло?

— О чем это вы говорите? — спросил Виттнер, и на его неподвижном лице вдруг появилась приветливая улыбка.

— Это не ваше дело! Я хочу спать.

— А я хотел было вас угостить настоящим французским коньяком!

— Ворованным французским коньяком, хотите вы сказать? Нет? Но, быть может, вы станете утверждать, что все зависит от точки зрения?

— Именно это самое я и утверждаю, господин офицер. Это зависит от точки зрения и от вкуса. Но не будем об этом спорить.

Оба — и словак и немец — заставляли себя проявлять смешную сентиментальную учтивость, но каждый решил про себя продолжать в том же тоне и дальше. Он как бы служил им порукой, что с каждым словом ненависть их друг к другу будет все возрастать.

— Так вы не станете пить?

— Спасибо! Не пью!

— Я считал вас более остроумным. Кстати, в блиндаже я наблюдал нечто иное.

— Сожалею, что у вас столь блестящая память.

— Не понимаю.

— Поверьте, господин обер-лейтенант, что в нашем положении, на этой отрезанной высоте, у каждого — свои желания.