Рудольф Яшик - Избранное

— Дома?

— Дома. А в октябре у меня кончается действительная служба. Через несколько дней…

Кляко шевелил пальцами на ногах, проветривая их.

— У тебя в октябре кончается действительная военная служба. А у меня?

— Вы кадровый офицер, у вас…

— Ну, договаривай!

— У вас не кончится. Знаю.

— Видишь, какая ты скотина? Почему я должен бежать домой? Вернусь, а меня опять сюда пошлют. Куда же тебя понесло с высотки? У нас уже все могло быть позади.

— Я знаю, пан поручик. Но ведь война кончилась. Совсем кончилась. Мы все домой идем, и вы с нами.

— Хоть бы ты глупостей не говорил. Черт побери, там как-то уж очень тихо. Брось мне этот сапог!.. Так и знал. Теперь я его не надену, будь он проклят! Еще и об этом надо думать! Какой ты ординарец, Лукан? Когда ты их смазывал?

— Почем я знаю? И чем смазывать-то?

— Чем? По мне, хоть соплями, но сапоги должны быть мягкие! Такой подлости еще бог не видел. Честное слово, там тихо. Пошли! — Они двинулись по просеке. — Нам бы плакать надо: там Иожко остался… Гнусное создание человек. Быстро все забывает.

Батарея Гайнича была построена. Надпоручик держал в руке часы и прохаживался. Он только что сказал:

— Осталось полминуты на размышление.

— А тут все еще играют в солдатики, — шепнул Кляко.

— Он пьян вдребезги.

— Прошло три минуты. К орудиям! Приготовить батарею к стрельбе прямой наводкой!

Только поручик Кристек, фельдфебель Чилина и несколько унтеров вышли из строя. Они направились к орудиям. Солдаты стояли неподвижно. Побагровевший Гайнич бегал вдоль строя.

— Всех перестреляю, сволочье поганое!

— Что это за балаган? — Кляко медленно подошел к Гайничу.

— Не мешайте, пан поручик! Доложите, как положено, и… Почему вы покинули НП?

— На НП сидят русские. Если угодно, можешь позвонить им по телефону, они пожелают тебе доброго здоровья.

— Что вы себе позволяете?

— Осел!

— Домой, ребята! Идем домой, — вопил Лукан.

Было восемь часов сорок шесть минут. Строй рассыпался. Бросая винтовки и каски, батарейцы кинулись в блиндажи за вещевыми мешками. Отчаянно ругаясь, молчуны разбивали винтовки о деревья и о колеса орудий. Они смеялись и плакали от радости. Надпоручик звал своего ординарца и не мог дозваться. Один Чилина и поручик Кляко сохранили здравый рассудок. Фельдфебель отвязывал лошадей и отпускал их на волю, а Кляко держал каптенармуса за глотку.

— Не ври, ворюга толстомясый, пасть порву!

— Это для пана надпоручика. Не могу!

— Последний раз тебе говорю, сволочь! — Кляко выхватил пистолет и погнал перед собой перепуганного каптенармуса, поддавая ему сзади коленкой. — Топай, топай!

Отвоевал Кляко две пол-литровые бутылки какого-то желтоватого немецкого ликера. Это была не грушевая настойка, а что-то вкусом напоминавшее ему Виттнера. Он выпил залпом бутылку и швырнул ее в орудийный щит.

Все уже покинули огневую позицию, когда Кляко последовал за батареей. Сбиться с дороги он не мог — путь показывали брошенные ранцы и штыки. Он догнал батарею в деревне, где они когда-то ночевали, и даже не вспомнил о том, что на немецком кладбище лежит Хальшке.

В деревне не было ни солдат, ни гражданского населения. Дома горели, где-то громыхали танки.

Следующая деревня горела тоже. Дым стлался по земле. Пьяный Кляко один шагал позади всех. В руках он держал недопитую бутылку. Он ничего не видел, яростно кричал что-то и плакал. Ему слышалось какое-то пение. Он бежал, падал и снова бежал, опустив голову. Он задыхался от дыма. Пахло гарью, словно горело мясо, очень много мяса. А батарея шла быстро. С каждым шагом дом становился ближе. Из двух тысяч километров десять уже остались позади.

Молчуны шагали во главе и покрикивали на остальных:

— Скорей!

Виктор Шамай плакал.

Где-то впереди взревели танки.

— Не вздумай нализаться, говорю! Как придешь, дыхнуть заставлю — смотри у меня, коли что учую! Так что крепись лучше! Свищи, свищи! Еще аукнется тебе этот свист!

Фарничка стоит на дороге.

— Что такое? Чего кричишь?

— Это я-то кричу? Добрый день, пан Пастуха. Мужу напоминаю. Не сказать, так нахлещется в дым. Последнюю крону спустит.

— Да ведь он не пьет. Я ничего такого за ним не примечал.

— Ничего вы не знаете! Месяц назад так напился у этого недоростка Зембала, имечко свое вспомнить не мог.

— О, месяц назад? Это с каждым бывает! А куда он пошел?

— Тридцать крон пропил! Тридцать крон! А почем я знаю, куда он пошел? Говорил, что в Правно, там чего-то такое развесили — вроде занавес какой, а на нем все города, и реки, и война обозначена.

— Карту, что ли?

— Пускай карту. А как я могу ему поверить? Он все выдумал, лишь бы из дому сбежать. Вот теперь я и гляжу, чтоб он к этому недоростку Зембалу не завернул. Не надо бы его отпускать.

— Не надо. Я поговорить с ним хотел.

— О чем?

— Тебе только скажи. Все, как сорока, выболтаешь. Ну… работника моего в солдаты забирают, моего Имриха, если хочешь знать. Пришли ко мне мужа, когда вернется.

Фарничка и спасибо сказать забыла, даже перестала следить за мужем. Визгливо крикнула уже со двора: «Пришлю!» — и исчезла в доме. Пастуха вперевалку зашагал по деревне, обливаясь потом.

А Фарник дошел уже до поворота за Планицей. Июльские дожди задержали уборку, и хотя была половина августа, на полях еще виднелось много копен. На жнитве паслись стаи гусей, при каждой стоял пастушок с хворостиной.

Фарник насвистывал. Его обогнал велосипедист, затормозил и окликнул:

— Эй, давай подвезу? — Это был Дриня, человек в «канадках». — Подсаживайся! Вперед немного подвинься! Что в Планице нового?

— Что? Гардисты сделали обыск у Лукана. Сам Махонь, районный начальник.

— Знаю. А еще?

— Еще? Зембалов сын записался немцем и пошел в эсэсовцы.

— И старый Зембал грозится его убить. Знаю.

— Все-то ты знаешь. Что твой министр.

— Ты в Правно?

— Ну да! А говорят, ты торгуешь коровами, барышничаешь!

— Верно говорят.

— Ага!

— Что за «ага»?

— Ничего, ничего. Ты хорошо устроился, ну так что. Живешь-поживаешь, на велосипеде паном раскатываешь, ну так что. Жена называет меня остолопом, и, должно быть, так оно и есть. Ты листовку выпустил, чтобы парни не ездили в Германию Гитлеру помогать? Выпустил?

— Партия ее выпустила.

— Ладно, значит, партия. Я послушался, отговаривал, да все попусту. Одиннадцать человек из Планицы уехали, из них трое коммунистов.

— Вот это жаль.

— Останови! Говорят тебе, останови! Пешком пойду, не поеду с таким. Почему жаль? Они деньги хорошие домой посылают, а я здесь торчу, приличной работы никак не найдешь, и все из-за тебя. Да что говорить, тебе-то все равно, сам ты пристроился. Я давным-давно это хочу тебе в глаза сказать. И уж коли ты подвернулся под руку, все выложу. Ты сам когда-то говорил, что торговцы — живодеры. Говорил или нет?