Владимир Чугунов - Буря

— Ещё чего скажешь? — сурово спросила бабушка.

— А этим уже всё сказано. Остаётся, как пророчеству, внимать.

— Иди-ка сам проспись. Нализался тоже, и-эх!

— И где тебя говорить учили? Нализа-ался! Что за словечки?

— А то! Пьянчужки несчастные!

— Не спорю, счастья в этом никакого, а вот от несчастья помогает.

— И какое же это у тебя несчастье? — тотчас насторожилась она.

Я не стал её лишать последней надежды.

— Да есть одно…

— Что, проворонил? Говорила тебе…

— Ну-ну-ну! И так голова пухнет! Всё, поехал.

— Это ещё куда?

— В опочивальню.

— Ну это ладно.

Удаление моё, к сожалению, никого в этом мире не огорчило. И удаляться, в общем-то, не хотелось. А хотелось другого, противоположного и, казалось, — навеки! И вот я спрашиваю себя: «Неужели и это — мечта?» А где же тогда явь? Трудно было мне, заволоченному всем этим дурманом, во всём разобраться.

И поэтому, лёжа на диване, я продолжал мечтать. Хмель гулял сам по себе, мечты — сами по себе, а я — сам по себе. Какие же всё-таки невыносимые страдания доставляла разлука! Все мои мысли, все мои чувства и желания были там, а недвижное тело тут, на этом ненавистном диване. «Нет, я не доживу до завтра. Высплюсь хорошенько, искупаюсь в озере и уйду к ней на всю ночь. Без всяких двойных смыслов. Просто проведу рядом с ней всю ночь, утром приготовлю ей завтрак, подам в постель, как говорил, кофе, провожу на работу. Не по улице, а до порога. А потом потихоньку переберусь к себе. Влезу через окно. А ещё лучше скажу, что уехал на рыбалку. Когда стемнеет, причалю к её мосткам. Постучу в окно. Она откроет, удивится. Я всё объясню, и она пустит меня. На всю ночь! Так и будет», — и я в предвкушении счастья закрыл глаза.

Сон мне приснился на этот раз ужасный. Я был без трусов среди толпы. Все украдкой и с недоумением посматривали на меня, и мне было очень стыдно. Самое главное, я не мог понять, каким образом, выходя из дома, надев рубашку, пиджак, я не заметил, что вышел не только без брюк, но и без трусов. Как это так получилось? Такой выходил от этой оплошности срам, так было стыдно! Все в смущении отворачивали от меня глаза, а я не знал, куда спрятаться, куда деться, а стыд жёг меня…

Когда я наконец вскочил, было совсем темно. В доме, очевидно, все спали. Я поднялся, потихоньку вылез в окно и побежал на озеро умываться. На мостках я разделся донага — звёздная же ночь на дворе и никого вокруг — и потихоньку вошёл в воду. Нырнул. Под водой было чудесно. Я открыл глаза, как делал это иногда днём — и ужаснулся. Осязаемый живой мрак разверзся передо мною. Я быстро вынырнул, протёр глаза. Небо было удивительно звёздное. Перевернутый большой ковш был над головой. Блестел узкий месяц.

Тут показалось, что стукнула дверь. Я навострил слух. Стук повторился. Точно, у Елены Сергеевны! Я подплыл к её мосткам, осторожно вышел на берег. Прокравшись поближе к дому, встал за углом. До слуха донёсся едва уловимый разговор, но голоса я узнал сразу. Один из них принадлежал отцу.

— Да, ради него… И только… Ну зачем же так?.. Погоди, ещё будешь благодарить…

Тут я нечаянно уронил поставленное на стопку кирпичей ведро, и через несколько секунд был под водой.

На своих мостках отдышался. Затем быстро оделся и тою же дорогой вернулся в комнату. Тут же разделся и лёг в постель. Одно теперь меня могло выдать — сырые волосы. Но я надеялся всё же, что отец, если и заглянет, не станет подходить ко мне.

Но вскоре послышались его шаги, дверь отворилась, и он первым делом подошёл и потрогал мои волосы. Затем присел на стул у письменного стола.

— Поговорим?

Я, не шевелясь, ответил:

— Поговорим.

— Следишь?

— Слежу.

Томительное молчание.

— Осуждаешь.

— Нет.

— Почему?

— Понимаю.

— Вот даже как!

Я не отозвался. Если говорить, так без этого: не маленький.

— Видно, я чего-то не понимаю? — немного погодя, спросил он.

Я опять промолчал.

— Может, объяснишь?

Я ни звука.

— Ну хорошо… — вздохнул, наконец, он. — Понимаешь — и ладно. Завтра мать приезжает… — и всё-таки прибавил: — Ну-у и… чтобы впредь этого не было.

— А что, будет ещё и впредь?

— Не цепляйся к словам.

Он поднялся и вышел. Похоже, он ни в чём не раскаивался, не чувствовал за собой вины. И мне стало обидно за маму. Интересно, догадается ли она? Вообще, способны ли женщины об этом догадываться?

Дождавшись, когда в доме угомонятся, я украдкой потащился к Елене Сергеевне. Даже если не пустит, не терпелось узнать, действительно ли у них всё кончено. Не знаю, который был час, я не посмотрел на будильник, и не всё ли было равно.

Подойдя к двери, осторожно позвонил. Не в окна же стучать! Через минуту позвонил ещё, уже требовательнее. Слева от меня вдруг распахнулось окно, и я услышал заспанный голос:

— Ты, что ли?

Я подскочил к окну, взялся за косяк рамы, встал на каменный выступ фундамента и, поднявшись, оказался прямо против её лица. Она была в одной ночной сорочке, волосы на роспуск.

Я спросил, можно ли войти, и, не дожидаясь ответа, забрался в дом. Тут же прикрыл за собой окно.

— Чтобы не подслушивали.

Она сладко зевнула, потянулась, сложив за головой руки. И я готов был уже обнять её, но она предупредительно отшатнулась.

— Не смей! Слушаю. Чего притащился? Мы же договорились!

— Да вы ложитесь, чего стоять-то? А я сюда, на стул сяду. Видите, на каком большом расстоянии от дивана? Ложитесь.

Она послушно легла, накинула на себя и натянула до подбородка простыню.

— Я всё слышал… — признался я. — Не специально, так получилось. Я плавал. Слышу, у вас кто-то в дверь легонько так — стук-стук… Мало ли чего… Пошёл посмотреть. И подслушал. Немного… Так у вас правда — всё?

— Правда.

Как же мне захотелось её за это расцеловать! Но я же дал обещание и держал слово мужчины.

— Всё? — спросила она.

— Нет. Скажите… вы любили его?

— Это тебе зачем?

— Значит, любили. А он вас?

— Тебе что, делать больше нечего?

— Значит, тоже любил.

— Идиот!

— Вот вы сказали, «идиот» — обидно должно быть, верно? — а я даже ни капельки не обиделся. Мне от вас ничего не обидно. Разве это не любовь? Почему вы молчите?

— Да потому, что с тобой бесполезно разговаривать. Ругаешь тебя, ты счастлив, ласкаешь, ты опять счастлив.

— А вы хотите, чтобы я был несчастлив?

— Ничего я не хочу. Шёл бы ты, а?

— Разве я мешаю вам спать? Спите на здоровье.

— Как же, уснёшь тут!

— Знаете, когда я бываю несчастлив? Когда вас нет рядом. Вы вот гоните меня, а знаете, о чём я всё время мечтаю? Прийти к вам, сесть на полу, как тогда, у дивана и смотреть, как вы спите. Всю ночь! Утром сварю и подам кофе в постель. Думаете, мне «этого» надо? Мне, может быть, «этого-то» как раз меньше всего надо. Вспомните, сколько мы с вами знакомы! Вы же про меня знаете всё! И я про вас… если и не всё, то очень много… И почему я не родился в Сусумане? Я бы с детства, со школы любил только вас! Вы смеетесь?