Владимир Чугунов - Буря

— Да нет, слушаю… твой бред.

— Это не бред, это я пытаюсь рассказать о том, что испытываю к вам… Может, и плохо объясняю… Но если б вы только могли представить, что чувствую я, глядя на вас! Не знаю, может, это и неприятно, когда тебя так любят, меня, во всяком случае, ещё никто так не любил и таких слов никто ни разу не говорил… Не знаю, может, это и неприятно… Но я не могу не говорить… Я каждую чёрточку вашего лица люблю, так мне всё в вас мило, даже когда вы ругаетесь!

— Ты ещё не знаешь, как я могу ругаться.

— Надеюсь, и не узнаю. Не дам к тому повода.

— Прямо какое-то кино! Ничего смешнее в жизни не видела!

— Смейтесь, смейтесь… А я всё равно скажу. Сегодня подумал… Когда в трамвае к Лапаевым с утра ехал. Конечно, нам, может быть, и стыдно было бы явиться перед всеми в виде жениха и невесты…

— Во-от! Наконец-то!

— Но в конце концов мы можем уехать! Я работать пойду…

— Учиться бросишь?

— Зачем? На вечернее отделение могу перевестись, если вам так надо.

— А тебе уже нет?

— Мне всё равно. Лишь бы вы были рядом.

— Значит, спать ты мне сегодня не дашь.

— Почему? Спите… Я могу и молча сидеть. Буду сидеть и глядеть на вас, а вы спите.

— Никит, прошу тебя — иди домой? Вдруг тебя хватятся, что подумают? Нехорошо. Иди… И ни о чём не думай… Помнишь, говорила тебе? Сама люблю тебя. Да, видно, не судьба.

— Ну почему, почему? — возмутился я.

— Э-эх ты-ы — почему-у! Неужели ты так ничего и не понял?

— Что? Что я должен понять?

Она села на диване, нервно поправила волосы.

— Да это же ты меня к нему и толкнул!

— Я?!

Но я уже и сам понял, что это так, что причиной всему были мои откровенные разговоры. И спросил тихо, едва переводя дыхание:

— А если бы не появилась Mania, вы бы…

— Да! Да!.. — почти выкрикнула она. — А теперь уйди!

— Хорошая вы моя!

Она зажала уши руками.

— Всё! Ни слова больше! Уходи! Сию же минуту!

— Через окно?

— Через окно!

Я встал и хотел уже пойти к окну, но не выдержал, повернулся и бросился к ней. Это было какое-то безумие. Мы точно прощались навек. Обнимались, целовались, чуть не плакали… Не буду описывать бессмысленные наши слова, которыми сопровождалось это безумие. Но до последней близости дело всё-таки не дошло. Да и не стремился я к этому. Но больше всего, конечно, боялась этого она.

Не знаю, сколько длилось наше безумие, оба мы были пьянее вина. И отстранились друг от друга с трудом.

— Не приходи больше, — шептала она, крепко держа меня за руки и не допуская до себя. — Не придёшь больше, нет?

— Приду.

— Знаю. Только дай слово. Теперь, прямо сейчас дай слово: что больше никогда, — я недовольно дёрнулся, — ну-у… до тех пор, пока будет можно, потом, когда-нибудь в будущем… ты больше не прикоснёшься ко мне… жили же мы прежде без этого.

— Хорошо! Только и вы дайте слово, что дождётесь меня… когда, по-вашему, будет можно…

— Я не могу тебе этого обещать.

— Почему?

— Потому что я скоро буду старая… Вот и представь, как горько будет мне, когда ты наконец это поймёшь — а ты поймёшь, не спорь! — и с чем я тогда останусь?

— Уверяю, никогда этого не случится! Кля…

— Не клянись, не надо! Давай так… Пока ты учишься — ладно?

— Честно?

— Могу даже перекреститься, хочешь? Думаешь, не умею?

— Раз в церкви были, значит, умеете.

— И ещё… Не будем друг на друга держать обид. Что бы ни случилось. Хороню?

— А что может случиться?

— Всё может случиться.

Она горестно улыбнулась. Я спросил:

— О чём вы?

— Я с тобой как будто в юность вернулась! Будто мне не двадцать восемь и не вдова я, а твоя одноклассница!

Я заплакал, опустился перед ней на колени, стал целовать её руки.

— Спасибо вам за всё!

— И тебе спасибо, хороший мой мальчик! Ну, а теперь всё, иди… И помни наше обещание!

Я вылез через окно, она сразу затворила створки и заперла их. Я послал ей воздушный поцелуй, но она задернула тюль.

— Ну, наконец-то!

Я думал, сердце разорвётся. Уж кого я никак не ожидал, так это отца! Очевидно, всё это время он стоял под окнами, а может, и заглядывал в них, а когда я полез назад, отошёл к углу дома.

Отец смотрел на меня, я себе под ноги. Дар речи ко мне не возвращался.

— Пошли, — сказал он и первым вышел в калитку.

Выходя за ним следом, я обернулся. Елена Сергеевна, очевидно, наблюдавшая за нами из окна, опять тотчас задвинула занавеску.

— Прямо как у Тургенева… — сказал отец.

Я молчал.

— Может, всё же поговорим?

— Что ты от меня хочешь услышать? — выцедил я.

— Что у вас с ней?

— Не то, о чём ты думаешь!

Он недоверчиво покосился на меня.

— Честно?

— Честнее не бывает!

— И-и… тогда что ты там до этих пор делал?

— Я же сказал, совсем не то, о чём ты думаешь!

— Заладил своё! Да я тебя не об этом спрашиваю!

— А о чём?

— Ну, хорошо — не было и ладно. Уже радует. И делает ей честь.

— Только не тебе судить.

Он опять покосился на меня. Конечно, он меня любил, переживал за меня, это было понятно, но эти расспросики меня просто убивали.

— Знаешь, — сказал он, когда мы подошли к дому и сели на ступеньки крыльца, — я хочу попросить у тебя прощения.

— За что?

— Мог бы и сам догадаться.

Я, конечно, догадался, но из вредности заявил:

— А я не догадываюсь.

— Думаешь, мне легко? Думаешь, я не люблю маму?

Я промолчал. Но с этого разговора началось моё медленное, мучительное выздоровление.

Уже светало, и где-то отдалённо закликали зарю петухи, когда мы поднялись с крыльца. Я глянул на подёрнутую лёгким туманцем соседскую калитку, и сердце во мне заныло. Тогда я ещё не понимал отчего, только вздохнул и вошёл следом за отцом в дом.

Бабушка уже хлопотала на кухне, и это было понятно: сегодня приедут мама, Митя и ей хотелось их повкуснее угостить. На отца, на меня она глянула приветливо, улыбнулась о чём-то своём, и я подумал, что у меня самая славная бабушка на свете. Конечно, в первую очередь её хлопоты были достойны уважения, но меня более всего поразила её улыбка, я даже догадался, о чём она улыбалась. Поди, всю ночь опять молилась, а теперь думала: «Вымолила-таки». Она хоть и нечасто, но всё же выражалась таким образом иногда. Не буду врать, что вполне был с этим согласен, что не было в этом никакого, скажем, усилия с моей стороны, но и оспаривать не буду. Если всяк сходит с ума по-своему, то и обратный процесс выздоровления у каждого совершается по-своему. И на это необходимы немалые усилия. Сама же сто раз говорила, что «Господь в рай силом никого не берёт». До рая, по крайней мере, мне было ещё далеко, но я и не задавался такой большой целью. Очевидно, это предлежало мне впереди, как легло, наконец, пред Филиппом Петровичем и воочию стояло перед бабушкой. Словом, не до этого мне тогда было.