Владимир Чугунов - Буря

— Всего одна, на весь Китай. А более шестисот миллионов живут за чертой бедности. А какое разделение на бедных и богатых! Ты думаешь, почему у нас запустили сериал о Мао?

— Почему?

— И я думаю, почему… Неспроста это… Ты думаешь, мы экономикой держимся? Да спроси любого китайца, из бедных, и он тебе скажет, что верит в то, что справедливость вернётся.

— Ты это про что?

— Соображай.

— Так это…

— Вот именно, — перебил он. — И больше я тебе ничего не скажу.

— А в деревню-то свозишь?

— В деревню свожу.

И мы замолчали. Наши уже разошлись. И дочь ушла вместе со всеми. И когда, наконец, выключили фонтан и погасили гирлянды, освещавшие кафе, наступила такая тишина, а нас объяла такая тьма, которая была разве только перед первым днём творения. На небе не было ни одной звезды. Его как будто и не было этого неба. И только драконовой премудростью горели на слившимся с небом фасаде пятизвёздочного отеля таинственные китайские письмена.

Электронный ключ от номера выдавался в одном экземпляре, и чтобы я мог попасть в номер, дочь оставила приоткрытой дверь… Доверчивая душа. И наивная. И чистая. От Жени всегда исходило благоухания чистоты. И это несмотря на пережитые ужасы замужества.

Увидев приоткрытую дверь, я в первую минуту испугался. Потихоньку открыл, прислушался. В номере было темно и тихо.

Я вошёл.

Дочь безмятежно спала. И это было более чем странно, поскольку прямо под нами оказался ночной ресторан и какой-то пьяный китайский мужлан так пронзительно завывал в микрофон, будто его три дня не кормили, и он знал, что и завтра, и послезавтра тоже кормить не будут. И я в очередной раз утвердился в мысли, что поют китайцы исключительно от безысходности. Нечего сказать — удружили поселить прямо над ночным рестораном! И до каких, интересно, пор это пьяное чудовище намерено надо мной измываться? Я глянул на табло сотового телефона — было половина второго. Ого! Впрочем, что до шума сну младенца? И, поправив под головой дочери подушку, убрав с лица прядь волос, я ушёл в душевую.

Душевая кабина была вровень с полом, стеклянная. Я долго полоскался, стараясь смыть пивной пот, которым, казалось, насквозь пропиталась рубашка. Постирав её и нижнее бельё, я всё это аккуратно накинул на стеклянное ограждение душевой кабины и, просушив феном волосы, лёг в постель. Оставалось только погрузиться в глубокий сон, как вдруг опять взвыл голодный волк, и я разве что только не засучил руками и ногами, как обезьяний детёныш в мультфильме про Маугли. Нет, это просто издевательство какое-то, пятизвёздочный отель называется! Как будто услышав меня, китайский соловей умолк. И молчал долго. Сначала я выжидал: вот сейчас, вот-вот… Но всё было тихо. Я облегчённо вздохнул, и уже начал проваливаться в сладкую истому вожделенного сна, как вдруг опять, словно над ухом, взорвалось это пьяное чудовище. И издевалось над бедным Йориком аж до трёх утра, причём в шесть надо было идти на завтрак, а в восемь начинался конкурс, завтра продолжение, послезавтра, перед гала-концертом, объявление результатов и награждение победителей. И это притом, что по нашему времени шесть часов утра — это два часа ночи, и мой не успевший ещё адаптироваться организм, это прекрасно чувствовал, по этой же причине, видимо, я легко просидел до половины второго ночи, а по-нашему всего до половины десятого вечера с Ли у фонтана.

Стоит ли говорить, что вышел я к завтраку как варёная курица.

И ладно если бы выйти в освежительную прохладу раннего утра (в шесть утра у нас всегда свежо), а то всё наоборот: из прохлады номера — в баню.

Шведский стол на этот раз устроили в холле, где вчера был зал, расставив вокруг больших круглых столов, покрытых белыми скатертями, зачехлённые кумачом стулья, а перед сценой расположили стойки с едой. В отличие от ужина, на завтрак был подан тонко нарезанный из круглых караваев пшеничный хлеб, но сколько я не смотрел, нигде не нашёл сливочного масла. Было только клубничное варенье и многие китайцы намазывали его на хлеб, которым покрывали небольшие пиалы с молоком — в отличие от грандиозных сооружений и посуда, и порции были миниатюрными. Увидев молоко, я даже обрадовался. Было оно горячим, но без пенки. Я налил в пиалу, положив сверху четыре склеенных между собой по два вареньем куска хлеба — наконец-то хоть душеньку отведу! Но молоко оказалось вовсе не молоком, а какою-то безвкусной жидкостью, может быть, разведенной соевой мукой или уж очень обезжиренным. Насилу выпил. Затем опять помучился с вермишелью — на этот раз никто вилки не предложил, обглодал какие-то косточки, может быть, утиные, съел несколько кусков несладкого арбуза и следом за дочерью поднялся. Она вообще съела только кусок хлеба с двумя кусками арбуза.

— С такой пищи немного напоёшь, — сказал я.

— Зато мне кажется, я уже похудела.

— А через три дня будешь говорить, дошла.

Она улыбнулась. И тут мы нос к носу столкнулись с инструментальным квартетом. Лица их были сонными, волосы прибраны кое-как, движения тягуче-вялыми, но от этой домашней растрёпанности на меня как будто пахнуло притягательностью супружеской постели.

Остановились.

— На каком этаже выступаете? — спросила Таня.

Я ответил:

— На третьем. А вы?

— На первом. Списки уже вывесили. Мы выступаем восемнадцатыми и сорок пятыми. До вечера, видимо, сидеть придётся.

— Сразу по два номера? Говорили же — по одному, — сказал я.

— Китайцы опять всё переиначили. За один день решили прогнать всех. Завтра отдых. Послезавтра перед гала-концертом объявление результатов и награждение.

— Ничего себе новости! Ну что — удачи!

— И вам.

И мы разошлись. Разговаривая с Таней, я специально старался не смотреть на Свету, но именно оттого что не смотрел, то грозовое и влекущее, что началось между нами вчера, лишь усугубилось. Когда симпатизирующие друг другу люди постоянно общаются, как правило, стирается первая острота обоюдного влечения, но если на пути поставить плотину, вряд ли она долго устоит. Нечто похожее происходило и с нами. Чем упорнее мы старались избегать встречаться взглядами, тем сильнее нас друг к другу влекло. Очевидно поднявшаяся вчера во время разговора с Ли буря, обнажив фланги, сделала меня уязвимым, образно выражаясь, для стихий мира сего. А может, это климат китайский, благоприятствующий размножению, на меня так одурманивающе действовал. Как бы то ни было, а спокойствия в душе после этой минутной встречи не осталось нисколько. И всё вставал и вставал перед глазами с какою-то навязчивой очаровательностью образ голубоглазой блондинки, на которую вчера с таким неприкрытым восхищением смотрели китайцы.

Разумеется, я себя и укорял, и осуждал, и чего только не делал, но всё это лишь усиливало эффект запретного плода. Да ведь ничего ещё и не произошло, говорил я себе, и скорее всего, не произойдёт, и потом, что такого предосудительного в том, что мы друг другу понравились, это же ведь так естественно восхищаться прекрасным. А что может быть прекраснее молодой красивой женщины? Всё это было бесспорно. И было только одно маленькое «но». И оно уже не первый раз вставало передо мною. И вся разница была лишь в том, что тогда, в Питере, была совершенно иная, как бы недостаточно удобная ситуация, теперь более удобного случая, казалось, и придумать нельзя. И если тех молоденьких девчонок влекло ко мне чистое любопытство, а может быть, просто льстило внимание (молодой эгоизм, к сожалению, требует внимания только к себе, даже есть в нём нечто воинственное, что-то вроде, ах так, ну и катись), теперь было совсем другое — передо мною оказалась не просто всё прекрасно понимающая молодая женщина, но ещё и прекрасно сознающая силу и обаяние своей красоты.