Энтони Поуэлл - Поле костей. Искусство ратных дел

Когда «блиц» докатился до нас и за один ночной налет в городе погибла тысяча человек — а на этой стадии войны подобная цифра считалась крупной для провинциального города, — наш командир дивизии, генерал-майор Лиддамент, приказал, чтобы по сигналу воздушной тревоги штабной взвод обороны (временно попавший под мое начало) выставлял у помещений штаба ручные пулеметы. Мера эта была скорей учебная, поскольку открывать стрельбу предписывалось лишь в исключительных случаях — если, допустим, немцы будут с бомбами пикировать на нас; штаб-квартира Округа располагает, разумеется, обычными зенитными батареями. Возвещаемые погребальным воем сирен, точно обрядовым плачем на варварской тризне, германские самолеты являются со своих неблизких баз почти уже к полуночи, дав нам с полчаса поспать. Они пролетают над городом на сравнительно большой высоте, затем снижаются, разворачиваются с зудливым рокотом, роняя иногда зажигалку-другую в нашем соседстве — так сказать, на счастье, — и приступают к более серьезному занятию: к сбрасыванию фугасных бомб на доки и верфи. И уж до конца налета кружат там над портом, бомбя. В такие ночи, покуда поставишь пулеметы на место в оружейную и отошлешь бойцов в казарму, времени для сна остается немного.

Последние придушенные, судорожно-замирающие взвывы тревоги очень напоминают мне плач и скрежет неискусного смычка — скажем, когда генерал Коньерс исполняет Гуно или Сен-Санса на своей виолончели или когда любимец Морланда (тоже склонный играть Сен-Санса) — схожий с пиратом нищий музыкант на старомодной деревянной ноге и с матерчатым черным кружком на глазу — терзает скрипку в улочке за Пикадилли-серкус. Еще сонный, начинаю одеваться в темноте, так как в комнате штор нет и, прежде чем зажечь свет, пришлось бы снова закрывать окно листами затемнения. Напрасно композиторы не сочиняют вариаций на темы воздушной тревоги. В местности, где живет сейчас Изабелла, приходский священник — в качестве уполномоченного гражданской обороны — самолично оповещает о тревоге по телефону. Для вящей ли внушительности или по вошедшей в кровь профессиональной привычке к распевной речи, но голосом своим он всегда подражает сирене, завывая то ниже, то выше:

— Воздушная тревога… Воздушная тревога… Воздушная тревога… Воздушная тревога… Воздушная тревога… Воздушная тревога…

Из комнатного мрака наплывают эти мысли, а с ними и надежда, что Люфтваффе учтет дальность возвратного полета и не станет сегодня длить свой ночной труд чересчур уж по-тевтонски добросовестно. Завтра у нас начнутся трехдневные окружные учения, и взводу обороны снова маловато придется спать. Одевшись, выхожу на улицу; там холодно, хотя скудные признаки весны уже заметны на полях, где вместо живых изгородей — полуобвалившиеся стенки из камней. В небе луна состязается с прожекторами и осветительными бомбами, чей искусственный свет, все усиливающийся, обращает затемнение в чистую формальность. Мне надо обойти отделения моего взвода, вставшие на постах. Зенитки уже хлопают вовсю. Жестяно, гулко щелкнула шрапнелька о сталь моей каски, точно пущенная из трубочки горошина. Последним проверяю пулеметный пост на углу стадиона; ствол «брена» уже задран в небо, и капрал Мэнтл признается, что они сейчас дали очередь.

— Надоело смотреть, как немчура спускает светящие бомбы, — говорит он покаянно, — и мы сшибли одну к шутам.

Очки придают ему ученый, эрудированный вид, не вяжущийся с таким нетерпеливым и резким действием. Капрал молод, энергичен, он кандидат на производство в офицеры, если только не вычеркнет его из списка полковник Хогборн-Джонсон, в последнее время чинящий помехи его производству.

— За патроны нам придется отчитаться.

— Отчитаюсь, сэр. У меня были ведь в запасе. Всегда полезно иметь лишек на случай неожиданной проверки боепитания.

В сумраке обозначилась идущая к нам бесформенная, грузная фигура в дождевом плаще почти до пят. Фигура оказалась Бителом. Непонятно, зачем он бродит ночью, под налетом. Как начальнику передвижной прачечной, ему вряд ли требуется присутствовать здесь. Бител приблизился вплотную.

— Разве уснешь при этом шуме, — сказал он.

Сказал ворчливо, как если бы начальству ничего не стоило устранить причину шума, да вот не устраняет.

— Снотворные таблетки мои кончились, — продолжал он. — Даже не знаю, достану ли теперь. Исчезли уже из продажи, вместе со многими другими полезными вещами… Счел вот благоразумным надеть каску. Да и устав требует. А я не знал, что вам или другим нашим штабникам приходится дежурить при налетах. Округ обеспечивает же зенитную оборону — эти их артустановки, кажется, шавками зовут. И потом, есть «бофорсы». Тоже ведь зенитное орудие. Шведское. Мне бы надо больше разбираться в пушках, в их боевом назначении. Но пехотинцу мало приходится сталкиваться; правда, здесь при штабе слегка уже поднахватался.

Он неловко улыбнулся, точно опасаясь, как всегда, что его тут же одернут и осадят. Несколько месяцев назад он сбрил свои клочковатые усы, с которыми прибыл в наш батальон, когда ему — унылому запаснику территориальных войск — удалось все же зачислиться в армию. Безусость лучше согласуется с натурой Битела; теперь на этом блинообразном лице еще резче выпирают вставные челюсти, поразительно неумело сделанные. Но еще поразительней, что Бител уже сравнительно солидное время удерживается на должности. Главная причина здесь в том, что передвижная прачечная придана штабу просто из соображений административного удобства, а штатно в дивизии не числится — и при первой надобности будет от нас взята. Поэтому дисциплинарного внимания на нее обращается меньше; притом Бителу повезло, что у него в помощниках сержант Эблетт, который, наверно, и ведет там в основном дела. И еще одна причина, возможно, отсрочила смещение Битела, в конечном счете неизбежное. Он не раз похвалялся своей причастностью к театральному миру; на поверку причастность эта свелась к тому, что он месяц-два ведал зрительным залом в театре того провинциального центра, где Бител одно время прозябал. Театр переоборудовали затем в кинотеатр, и служба кончилась, но сохранились у Битела остатки театрального престижа, так что когда начальник нашей походной бани, всегдашний постановщик дивизионных концертов, заболел посреди репетиции, то режиссуру передали Бителу, и концерт получился весьма сносный.

Тем не менее на должности Бителу не удержаться. Уидмерпул, как раз и ведающий личным составом, намерен снять Битела при первом удобном случае и, без сомнения, давно бы снял, если бы прачечная числилась у нас в штабе. Помимо понятных общих причин, неприязнь Уидмерпула вызвана и тем, что, обычно хорошо в таких вещах осведомленный, он принял на веру распространяемый Бителом миф, будто он брат офицера, его однофамильца, служившего в нашем полку в первую мировую войну и награжденного тогда Крестом Виктории. Вовсе не обязательно даже и брату героя быть отменным начальником прачечной; но почему-то легенда о героическом родстве пленила воображение Уидмерпула, и, выяснив, что это ложь, он обозлился. Теперь Бител стоит около меня и внимательнейшим образом оглядывает «брен», точно впервые в жизни видит ручной пулемет.