Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

Начало строительства привело Мишу в состояние восторга, заслонившего от него все мировые проблемы, о которых говорила Руфь. Его эко-клозет, теперь он создается! Ему приходится перерабатывать проект, потому что это не индивидуальный клозет, а мощная клозетная установка, с коллекторами и общими емкостями для биологической обработки и сбора гумуса.

Днем и ночью гудят машины, роющие котлован. В темноте местность освещается прожекторами, как декорации к фильму. Миша неустанно суетится на стройплощадке. Тем не менее, каждое утро они с Руфью, Табором и Дымшицем обсуждают развитие событий, касающихся настоящего Волкова в Триполи. Пока тот Волков не строит свою установку, это самое важное.

Каждое утро Дов Табор сообщает им о том, что он узнал от службы радиоконтроля и от Моссада.

Уже включаются американцы, у них тоже есть агенты. Они также могут прослушивать радиосвязь между Ливией, Ираком и Москвой, как и израильтяне. Они посылают своего посла к Шамиру, пытаясь выяснить, что происходит в Димоне. Действительно ли израильтяне вывезли профессора Волкова из Ирака? Действительно ли он строит свою установку по обогащению плутония?

— Да, отвечает Шамир, он это делает, а посол недоволен: не надо очередной провокации! — сообщает Табор 21 мая. — Ну, Шамир нашел, что ответить! — Он смеется, а Миша вспоминает, что Руфь рассказывала ему о Таборе: никаких сомнений, счастливый человек, Израиль окружен врагами, Израиль вынужден бороться, каждый должен делать все, что в его силах, здесь, в Димоне, делают все, что в их силах. Американцы в долгу перед нами, потому что мы не вмешивались в войну в Персидском заливе, хотя иракцы и обстреливали нас ракетами. Саддам хотел превратить междоусобную арабскую войну в войну арабов с Израилем и Западом. Да, тогда мы не вмешались — и поэтому у Шамира есть козыри. Чего, собственно, хотят янки? Чтобы мы себя не защищали? Мы на это не пойдем. А то, что здесь работает настоящий Волков, в этом сейчас убеждены все, и интенсивное строительство в Димоне тому подтверждение. — Табор потирает руки. Миша смотрит на Руфь, а она лукаво подмигивает ему, — вот он, Дов, весь, как на ладони…

— Наши люди в Ливии сообщают, что Волкова непрерывно допрашивают. Он вне себя от бешенства и страха, а допрашивающие его истолковывают это как доказательство вины.

— Попал же он в переделку, — говорит Дымшиц и смеется. Что за мир, думает Миша. Дымшиц смеется. Он ведь действительно попал в беду, этот Волков. С другой стороны, он безо всяких угрызений совести построил бы свою установку и сделал возможным создание новой бомбы, которая убьет миллионы людей. Да, но если бы его заполучили израильтяне, он построил бы новую бомбу для израильтян, и что тогда? Несчастные люди? Единственные несчастные люди, думает Миша, это те, у которых есть совесть или, скажем так, сострадание к своим братьям. Много ли таких людей на свете? — думает Миша и сопит, потому что мир устроен несправедливо.

— Миша! — Это Табор громко обратился к нему. Миша возвращается к действительности.

— Да, Дов? Что ты хочешь?

— Ты меня не слышал?

— Нет, я… я обдумывал кое-что… кое-что, связанное со строительством, — лжет Миша.

— Я сказал, что Генеральный штаб спрашивает — можем ли мы уже сейчас натянуть маскировочную сетку. Это было бы важным аргументом для иностранных агентов и ускорило бы дело Волкова, — Дымшиц снова смеется.

Миша думает: то есть, ты имеешь в виду, Дов, что они скорее бы прикончили Волкова. Каждый человек — это целый мир, размышляет он, путаясь в мыслях. Сказано в вашей Торе. И там сказано: «Кто убивает человека, тот разрушает целый мир.» Ах, думает Миша печально. Это сказано в Торе, Тора — очень старая книга. Возможно, так было в давно ушедшие времена, может быть, этого никогда не было, может быть, это всегда была только красивая фраза.

— Да, — говорит Миша, — мы уже теперь можем натянуть маскировочную сетку над котлованом. Это, конечно, затруднит работы, но поставить маскировку, конечно, можно.

— Тогда да здравствует маскировочная сетка! — кричит Дымшиц.

Хищный зверь без меха, человек… Все! Хватит! Нельзя постоянно думать об этом!

Неделю спустя стройплощадка уже скрыта под большим сетчатым куполом. Инфракрасная и обычная визуальная защита обеспечена. Тяжелые грузовики днем и ночью въезжают под купол и выезжают оттуда, работа идет круглосуточно.

Табор получает указание показывать Мишу — под строжайшей охраной — общественности, сперва на территории Димоны, потом в Беэр-Шеве. Согласно сообщениям Моссада, окрестности Беэр-Шевы кишат людьми из различных спецслужб, большинство их из Ирака и Ливии, но есть и из ЦРУ, и из ФСБ.

Однажды во время ежедневного утреннего совещания они обсуждают планы на предстоящий день. Звонит телефон. Дымшиц снимает трубку и называет себя. Затем он передает трубку Руфи.

— Тебя, — говорит он. — Из психиатрической клиники в Сороке. По поводу Греты Берг.

Руфь некоторое время слушает, а затем молча вешает трубку.

— Что с Гретой? — волнуется Дымшиц, поправляя очки.

— Все кончено, — говорит Руфь.

— Она умерла? — спрашивает Табор.

— Нет, но доктор Гольдштейн говорит, она хочет с нами попрощаться.

— Что значит — попрощаться? — спрашивает Хаим Дымшиц. Все присутствующие, кроме Миши, долгие годы были дружны с Израилем Бергом, любили его и его жену Грету. Не раз бывали в Сороке, когда она проходила там курс лечения.

— Кажется, говорит доктор Гольдштейн, Грета хочет проститься с нами, чтобы окончательно уединиться от внешнего мира.

— О, черт возьми! — ворчит Табор. — Проклятье!

— Ты должен пойти с нами, Миша, — говорит Руфь.

— Я? — Миша пугается. — Но ее мужа застрелили вместо меня!

— Доктор Гольдштейн говорит, что Грета тебя тоже хочет видеть.

— Ну, тогда я, конечно, пойду… — соглашается Миша, но на душе у него скребут кошки.

И вот бронированные машины едут из Димоны в Беэр-Шеву, въезжают в город через Турецкий мост, мимо колодца Авраама (того, что остался со времен турок) и городского музея, открытого в бывшей мечети. Они едут до Дерек-Элат, где Грета и Израиль Берг жили столько лет, потом выезжают на главную улицу старого города, Ха-Азмаут, по ней на север, мимо ратуши и большого парка, к медицинскому центру Сорока, расположенному ниже университета Бен-Гурион. Здесь все оцеплено солдатами.

Миша и остальные выбираются из машины и поднимаются в белое здание отделения психиатрии. Здесь у дверей тоже стоят солдаты.

Доктор Гольдштейн, невысокий и худощавый мужчина лет за пятьдесят, ожидает их.

— Прошу! — говорит он и идет сам впереди четверых в больничную палату, большую и светлую, где стоят шкаф с комодом, окна в парк открыты, на пальмах поют птицы, светит солнце, день чудесный, но на окнах решетки.