Йоханнес Зиммель - И даже когда я смеюсь, я должен плакать…

— Это напечатала западногерманская газета? — спрашивает Ирина недоверчиво.

— Да, Ирина, гамбургская газета, называется «Die Zeit». Слушай! — Он переводит дальше: — «Почему по этому счастливому поводу мы должны плакать?» — Миша сопит. — «Нам следовало бы плакать, вспоминая о лучших и умнейших из людей, которые когда-то пожертвовали своими жизнями за идею: во время большевистской революции; в двадцатые и тридцатые годы, когда еще можно было верить в прекрасный новый мир; во время испанской гражданской войны; во время сопротивления Гитлеру. Потому что за основной идеей коммунизма стояло оптимистическое видение идеального человечества: мысль о том, что идеальные люди предоставляют в распоряжение общества свои лучшие способности и получают за это то, что им нужно для полноценной жизни…»

Миша сопит, сглатывает и говорит:

— Меня, Ирина, как и тебя, очень огорчило смещение Михаила Горбачева, который хотел сделать столько добра и многое сделал, стольким людям принес освобождение, однако люди в этой стране теперь его проклинают.

Ирина, не отрываясь, смотрит на него сквозь стекла очков, сильный ветер завывает за окном, а тот неслышный, которому шесть тысяч лет, проносится над Мишей, когда тот продолжает переводить:

— «Мы должны были бы оплакивать себя, потому что у нас нет больше этого идеала; потому что мы пришли к выводу, что человечество не годится для этого; потому что нам приходится признать, что общество функционирует лучше, если оно построено на материальном интересе, стремлении к наживе, жадности, на инстинкте, превращающем нормальных людей в потребителей и приводящем их к накоплению материальных благ ради самого накопления.»

— Не поверила бы, — говорит Ирина, — что американец напишет нечто подобное, а немецкая газета это напечатает. Но приходится верить. Пожалуйста, переводи дальше!

— «Есть еще другое, — переводит Миша дальше, — что я замечаю в глазах присутствующих на похоронах, это — страх.»

— Ах! — говорит Ирина.

— «…Чего еще нам следовало бы бояться теперь, когда коммунизм исчез — нет! — потерпел поражение в борьбе идей? Нам следовало бы бояться необузданного и высокомерного капитализма. Нам следовало бы подумать о том, что исчезновение коммунизма в мире идей, выработанных человечеством, оставило на его месте вакуум… Что сегодня может заставить капиталистов быть порядочными, если альтернатива построения общества погребена в могиле? Что удержит их от эксплуатации неразвитых и слаборазвитых стран южного полушария? Как, в конце концов, сохранить на Западе критическое отношение к ошибкам и язвам капитализма при его теперешних самообольщении и самоудовлетворенности? — Миша сильно сопит. — Капитализм свел коммунизм в могилу. Устоим ли мы теперь перед искушением сделать отсюда вывод, что капитализм достиг совершенства? Прекратим ли мы совершенствование нашей системы? Я боюсь, что да. И поэтому я не испытываю радости от боли и горя тех людей, которые называли себя коммунистами.»

Миша откладывает в сторону статью и смотрит на Ирину, смотрит долго. Оба не говорят ни слова. Потом Ирина снимает очки, обнимает Мишу и целует его в губы. Он тоже обнимает ее и прижимает к себе, и так они сидят, словно каждый стал для другого последней опорой. Они снова целуют и ласкают друг друга, но, когда Миша кладет Ирину обратно на постель и хочет снять с нее ночную рубашку, она отстраняется и говорит:

— Погоди, Миша, погоди… Когда мы были в Москве и зажгли свечи в церкви — если ты еще помнишь…

— Как я могу забыть об этом! — Миша хорошо помнит свое заклинание «если — то».

— Тогда я задумала исполнение желания, но я не сказала об этом, иначе бы оно не исполнилось. А теперь оно исполнилось, Миша. Я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем.

— Я тоже люблю тебя, Ирина, давно люблю!

— Это первый раз, когда я полюбила.

— Для меня такая любовь тоже в первый раз…

— Вот видишь, поэтому нам сейчас нельзя торопиться. Должно пройти какое-то время, Миша, у нас есть все время на свете. И только тогда это действительно будет прекрасно…

Он выпрямляется.

— Ты не сердишься на меня?

— Нет, — говорит Миша. — Ты права, Ирина, ты абсолютно права. Любовь не надо торопить, у нас есть время, очень много времени.

— Ты чудесный, — говорит Ирина и смотрит на него, и любовь сияет в ее огромных, близоруких глазах.

— Это ты чудесная, — говорит он. — Я был совершенно одинок, пока не приехал к тебе. Ты — самое большое счастье, выпавшее на мою долю. Спи, любимая, засыпай!

— И ты, — говорит она.

Он встает, целует ее в лоб и идет к двери. У двери он еще раз оборачивается. Ирина снова надела очки, чтобы лучше его видеть, и улыбается. Он тоже улыбается ей, а потом легко, как на крыльях, выходит из комнаты и осторожно закрывает за собой дверь. Миша чувствует себя таким сильным, у него так радостно на душе, как никогда раньше.

На следующее утро, выходя с Ириной из дома на работу, он видит на заборе свежую надпись, сделанную белой масляной краской. Она гласит: «Евреи — наше несчастье!».

Отчистить белую масляную краску с деревянного забора — непростое дело! Вся семья Петраковых и Миша, конечно, тоже, вынуждены теперь заниматься этим после рабочего дня. Надпись большая, и на нее нужно много ацетона или другого растворителя. От испарений першит в горле и слезятся глаза, раздражается кожа, даже в резиновых перчатках. Это очень неприятная работа, и они вынуждены выполнять ее, невзирая на мороз и снег, в течение нескольких вечеров.

Миша каждый раз начинает разговор о том, как ему жаль, что из-за него так получилось, но ему тут же говорят, чтобы он успокоился. С самого начала Аркадий Николаевич сказал:

— Это не имеет к вам никакого отношения, Миша. Здешние люди сроду не видели ни одного еврея или метиса. С чего бы это вдруг они стали делать такие надписи?

— Если это не имеет отношения ко мне, то почему же все-таки эта надпись появилась на нашем заборе? — спросил Миша.

— Тише, Миша, пожалуйста, тише, — говорит Ирина, обменявшись взглядами с отцом. — Это действительно не наши люди сделали!

И Миша держит язык за зубами, хотя это состояние, конечно, совершенно невыносимо. Ведь они стараются, чтобы никто их за этой работой не видел.

Когда краска размягчилась, ее можно соскребать шпателем, но только в тех местах, где древесина гладкая. В местах стыка досок приходится выковыривать краску долотом. И все это только для того, чтобы убрать надпись, соскребая букву за буквой. Под конец все чувствуют себя разбитыми, руки болят, глаза раздражены. После бани они пьют горячий чай, чтобы не простудиться, потому что на улице минус 15.

Когда через неделю краски на заборе почти не осталось, становится видно, что растворитель обесцветил древесину.