Дженди Нельсон - Я подарю тебе солнце

Но, надев пиджак – последний раз я ходил в нем на похороны бабушки Свитвайн, – я замечаю, что край рукава уже ближе к локтю, чем к запястью. Боже ж ты мой, я и впрямь Кинг-Конг! Я захожу в родительскую спальню, так и не сняв доказательства своего гигантского роста.

– Ха, – улыбается папа. Потом он открывает шкаф и достает темно-синий блейзер. – Подойдет, наверное, я в нем какой-то слишком домашний, – говорит он и похлопывает по пузу, которого у него нет.

Сняв пиджак, я надеваю блейзер. Сидит идеально. Я не могу сдержать улыбку.

– Я же говорил. Я бы с тобой уже даже бороться не рискнул, настолько ты крут.

Крут.

– А где мама? – уже на пути интересуюсь я.

– Вот именно.

Мы идем в ресторан на воде и садимся за столик возле окна. По стеклу текут реки дождя, искажая вид. Пальцы до боли хотят нарисовать эту картину. Мы едим стейки. Папа заказывает виски, потом еще, и разрешает мне сделать по маленькому глоточку. Еще мы оба берем десерт. Он не говорит ни о спорте, ни о дурацких фильмах, ни о том, как правильно загружать посудомойку, ни о своем нелепом джазе. Он говорит обо мне. Все это время. Рассказывает, что мама показывала ему какие-то из моих альбомов, он надеется, что я не против, и ему снесло крышу. Говорит, что страшно взволнован моим предстоящим поступлением в ШИК и что они будут идиотами, если меня не возьмут. Папа считает невероятным, что его единственный сын так талантлив, и он ждет не дождется, когда можно будет увидеть все мое портфолио целиком. Говорит, что очень мной гордится.

Я не вру.

– Мама считает, что вам обоим места гарантированы.

Я киваю, думая, что неправильно расслышал. По моим последним сведениям, Джуд поступать не собиралась. Наверное, не так услышал. Что ей подавать-то?

– Тебе очень повезло, – продолжает папа. – Мама так любит искусство. И это оказалось заразно, да? – Он улыбается, но я-то вижу, что на внутреннем лице улыбки нет. – Пора меняться?

Я с неохотой поднимаю свой шоколадный декаданс, готовясь взять взамен его тирамису.

– Нет, пожалуй, не стоит, – говорит он. – Возьмем еще по одному. Мы же не часто куда-то выбираемся.

На втором десерте я уже готовлюсь сказать, что паразиты с бактериями, которых он изучает, такие же крутые, как мамино искусство, но все же решаю, что это прозвучит жалко и фальшиво, поэтому просто ускоренно поедаю свое пирожное. И начинаю при этом фантазировать, как все вокруг думают: «Посмотрите, вот отец с сыном пришли вместе поужинать, разве не трогательно?»

И меня распирает от гордости. Папа и я. Мы теперь друзья. Приятели. Брателлы. Я в кои-то веки чувствую себя сверхъестественно хорошо – так давно этого не было! – настолько, что я начинаю болтать, чего не случалось с того дня, как уехал Брайен. Я рассказываю папе о ящерицах-василисках, о которых узнал только недавно, они так быстро передвигаются по поверхности воды, что могут пройти двадцать метров и не утонуть. Так что все же Иисус был не единственный.

А папа рассказывает, что сапсан во время пикирования достигает скорости триста километров в час. Я из вежливости изумленно вскидываю брови, но, привет, кто этого не знает?

Я говорю, что жираф съедает до тридцати пяти килограммов пищи в день, спит всего тридцать минут в сутки, и не только является самым высоким животным на земле, но у него еще и самый длинный хвост среди земноводных млекопитающих, а язык – полметра в длину.

А он рассказывает, что крошечных микроскопических тихоходок собираются отправить в космос, потому что они могут вынести диапазон температур от минус 165 до 150 градусов Цельсия и радиацию, в 1000 раз превышающую дозу, которая убьет человека, а еще их можно воскресить через десять лет после того, как они засохнут.

На миг меня охватывает желание перевернуть стол, ведь я не смогу рассказать Брайену о том, что в космос запустят тихоходок, но потом я выбираюсь из этого состояния, заставив папу гадать, какое из животных самое опасное для человека. После того как он перечислил основных подозреваемых: гиппопотамов, львов, крокодилов и так далее, я сразил его наповал. Это малярийный комар.

Мы так и продолжаем делиться фактами о животных, пока не приносят счет. Нам никогда раньше не бывало так классно вместе.

– Я и не знал, что тебе нравятся передачи о животных! – вырывается у меня, когда папа расплачивается.

– О чем это ты? Ты думаешь, почему ты их любишь? Мы с тобой только этим и занимались, когда ты был маленьким. Ты что, забыл?

Я. Забыл.

Я помню: «Ноа, мир таков, что ты в нем либо выплываешь, либо идешь ко дну». Я помню: «Веди себя так, будто ты крутой, и будешь крут». Я помню каждый втаптывающий сердце в грязь разочарованный, смущенный или недоумевающий взгляд. Я помню: «Если бы у тебя не было такого близнеца, как Джуд, я бы не сомневался, что ты появился в итоге партеногенеза». Помню «Сан-Франциско Форти Найнерс», «Майами Хит», «Сан-Франциско Джайентс», мировой чемпионат. А «Планеты животных» не помню.

Когда мы заезжаем в гараж, я вижу, что маминой машины еще нет. Папа вздыхает. Я тоже. Словно я его теперь ловлю.

– Мне вчера сон приснился, – начинает он, выключая мотор. И как будто не собирается выходить их тачки. Я тоже устраиваюсь поудобнее. Мы теперь настоящие друзья! – Мама шла по дому, и при этом все падало с полок и со стен: книги, картины, всякие безделушки, просто все. А мне оставалось лишь ходить за ней и пытаться вернуть все на места, как было.

– Получилось? – спрашиваю я. Папа смотрит на меня с удивлением, и я поясняю: – Удалось вернуть все на место?

– Не знаю, – пожимает плечами он. – Я потом проснулся. – Папа ведет пальцем по рулю. – Иногда кажется, что ты все понимаешь, видишь все, как оно есть, до самого основания, а потом становится ясно, что не ясно ни черта.

– Пап, я это очень хорошо понимаю, – отвечаю я, вспоминая свою историю с Брайеном.

– Да? Уже?

Я киваю.

– Наверное, нам еще о многом надо поговорить.

У меня в душе распускаются цветы. Неужели мы с папой можем общаться близко? Как настоящие отец и сын? Как могло бы быть все время, если бы я тогда спрыгнул с его плеча, как Джуд? Если бы я поплыл, а не пошел ко дну?

– Черт, где Ральф? Черт, где Ральф? – слышим мы, и оба чуть-чуть смеемся. А потом папа меня удивляет: – Как думаешь, сын, узнаем мы когда-нибудь, где этот Ральф?

– Надеюсь, – отвечаю я.

– И я тоже. – За этим следует уютное молчание, и я сижу, восхищаясь тем, каким сверхъестественно крутым бывает папа, но тут он спрашивает: – Ты все еще встречаешься с Хезер? – И подталкивает меня. – Она симпатичная. – И одобрительно сжимает мое плечо.

Вот это фигово.

– Типа того, – говорю я, а потом уже поубедительнее добавляю, ибо выбора нет: – Да, она моя девушка.