Ксения Спынь - Дальний свет

Когда непрестанные праздничные шествия в центре столицы вошли в традицию, мы промолчали. Я знала из надёжных уст, что подчас людей сгоняют туда силком («настойчиво рекомендуют быть», как это называлось на их языке) — похоже, искренне радующихся новым веяниям набиралось недостаточно. Но к нам, театралам, пока ещё были лояльны, на многое смотрели сквозь пальцы, и мы втайне надеялись, что нас ничего не коснётся всерьёз. Мы были глупы.

Когда же пришло распоряжение в кратчайшие сроки сменить репертуар театра (новый уже был утверждён — худшие образцы имперства с внедрением новых лизоблюдских пьес), Вячеслав сказал мне: «Нам скоро в путь, Магда. Будь готова».

На сборы и все приготовления ушло два дня. Было решено, что вечером мы отыграем последний спектакль (вторую часть «Вихрей времени» — незабвенную «Чашу») и в ту же ночь уедем из города. Накануне же, раздосадованная из-за всей беготни, я возмущалась в кулуарах, что всё пошло так, как пошло. У театра, говорила я, не может быть иного божества, кроме самого театра. Возможно, мне следовало говорить тише: кроме нашего узкого круга, здесь были и сезонные актёры, которых мы знали не столь близко, а так же и вовсе посторонние люди, как например особа с пышной осенней шевелюрой и искусственным мехом на оторочках. После каждого спектакля она липла ко мне с неизменным «Магдочка, вы такая прелесть сегодня», но я видела, что глаза у неё злобные и нервно бегают.

— Думаете, кто-то из них сдал вас? — уточнила хозяйка.

— Я не думаю, — сказала я. — Я знаю. Это Тереза.

Тут я вспомнила, что ей, возможно, совсем неизвестны наши столичные подробности и это имя в их числе.

— Ах, вы, наверно, не слышали, — исправилась я. — Её чаще зовут так, но кроме того…

— Я знаю, о ком вы, — мягко прервала хозяйка. — Говорят, она профессиональная стукачка.

— Кажется, у неё какие-то связи наверху, — пояснила я неохотно. — Кроме того, она завистлива. Есть люди, в которых нет ничего своего, ничего настоящего, и видеть что-то настоящее рядом для них невыносимо. Если это настоящее нельзя подчинить себе, его надо уничтожить. Она из таких.

— Да, — она кивнула, улыбнувшись чему-то своему. — Знакомая картина.

Я не стала рассказывать ей, как задержалась за какой-то мелочью после спектакля и немного не успела вовремя, как угрожала бутафорским револьвером, выдавая его за настоящий, как позже притворилась местной сумасшедшей, чтоб во мне не узнали меня, как добралась наконец до уговоренного места, где ждало авто Вячеслава (я думала, он уедет, но он ждал до последнего и не давал шофёру тронуться с места — Вячеслав Удумаев, мой режиссёр, мой единственный настоящий друг). Не стала рассказывать, как авто мчало нас сквозь ночь, как я принималась то рыдать, то смеяться, повторяя «они мне поверили! они мне поверили!», а Вячеслав успокаивал меня, говоря, что всё хорошо теперь, что всё прошло.

И вправду, всё мутное, жуткое исчезало позади. В Ринордийске к тому времени для меня не осталось близких знакомых, что же до родных, то у меня, подкидыша в знатном доме, никогда их не было.

Но хозяйка всё расспрашивала, не только о Ринордийске, но и о стране в целом, и я рассказывала и рассказывала. Особо её интересовали слухи о недавнем восстании рабочих в Воломееве, но я мало что слышала об этом и не могла удовлетворить её любопытство. Тогда она снова спрашивала о другом. В конце концов я не смогла сдержать удивления и спросила, неужели ей и впрямь интересно — ведь она уехала оттуда так давно.

— Магда, — сказала она по-прежнему приглушённо, но твёрдо. — Магда, я делала эту революцию. Пусть больше здесь, чем там, но ведь это едино. Я не совершила многого, но всегда поддерживала морально и идейно. Когда нельзя было сидеть сложа руки, я была со всеми, и моя доля участия есть тоже. А теперь я хочу знать, кто убил нашу революцию. Хочу знать поимённо.

— Вы всё ещё верите в революцию? — изумилась я.

— Да, — глаза девочки из пролетарского гетто смотрели на меня. — Да, верю.

— Вы удивительная, — сказала я искренне, снова назвав её полной формой.

— Можно без отчества? — она улыбнулась слегка смущённо. — Сразу такой старухой себя чувствую.

— Хорошо, — на этот раз я сократила её имя до двух слогов.

Один предмет в комнате имел вид вещи более обжитой и находящейся в обращении: небольшое чёрное пианино. Пыль с него была стёрта, рядом стояла удобная банкетка. Я всегда любила пианино, но научиться играть на нём так и не довелось. Когда в одном из спектаклей мне потребовалось изображать пианистку, меня выручил оркестр, сама же я только стучала по бутафорским клавишам. Впрочем, публика, похоже, ничего не заподозрила.

Я рассказала эту историю хозяйке.

— Вы удивительная, — вернула она мне мои же слова.

Затем с заговорщической улыбкой покосилась на местное пианино и проговорила:

— Скажите, Магда, какую песню пела Летенция в спектакле на годовщину восстания?

О Боже, о чём она спрашивает! Неужели она и вправду думает, что я могу вспомнить каждую роль в каждом спектакле, когда их было уже столько, что сбиваешься со всякого счёта. Это была моя первая мысль, но вслед я всё же с усилием припомнила тот спектакль. Не слишком много: только то, что я, кажется, стояла на какой-то верхотуре и в волосах у меня была алая лента… Какую же песню я пела?

Поразмыслив с минуту, я ответила:

— Думаю, это была марсельеза.

Она улыбнулась, будто вспомнила что-то приятное.

— Марсельезу я, пожалуй, смогла бы вам обеспечить. Я когда-то неплохо её играла.

Солнце взошло над Ринордийском, и на месте, где должен был быть дом, открылся чёрный остов, и кровь стекала по нему, будто по обглоданной черепушке. Когда стало ясно, что сейчас он откроет пасть и заскрежещет зубами, Феликс проснулся.

Темнота… Склеп, не иначе.

Впрочем, нет, проступило окно, от него — едва успел заметить — тихо скользнул к кровати чёрный силуэт… Ах да, Китти.

Она присела с ним рядом.

— Сон?

— Да, — он несколько раз втянул воздух. — Я не буду рассказывать.

— Не надо.

Больше она ничего не сказала, лишь молча и мерно гладила его по голове.

— Этот город — как большой мертвец, — пробормотал Феликс. — Нет… Как будто сидишь с умирающим.

— Да, как с умирающим, — Китти кивнула в ответ на удивлённый поворот головы. — Я тоже это чувствую.

Теперь, когда она была рядом, когда можно было говорить с ней и держать её за руку, страх проходил, нелепые слова и картинки забивались куда-то в дальние углы, из которых и вышли, оставляя только смутную неназванную тревогу.

— Я разбудил тебя?

— Бессонница, — напомнила Китти.

— Снова?

— Угу.

Время текло странно в ночи: будто не текло вовсе… Будто его вообще не существовало в мире. Лишь тишина звучала им, вокруг них.