Ингеборг Бахман - Малина

Всех почтальонов Вены сегодня ночью собираются пытать: надо выяснить, под силу ли им тайна переписки. Некоторых, напротив, будут проверять только на расширение вен, плоскостопие и другие физические деформации. Возможно, что с завтрашнего дня для разноски почты привлекут военных, ибо почтальоны, изможденные, израненные, измученные, истерзанные пытками или обессиленные после впрыскивания им сыворотки правды, уже ничего разносить не смогут. Я обдумываю пламенную речь, даже пламенное письмо министру почт в защиту своего и всех других почтальонов. Письмо, которое, вероятно, будет перехвачено и сожжено солдатами, пламя выжжет и закоптит слова, и может случиться, что по коридорам министерства побегут служители, передавая друг другу всего лишь кусок обугленной бумаги, дабы вручить его министру.

Я: Понимаешь, мои пламенные письма, пламенные воззвания, пламенные просьбы, весь тот огонь, какой я отдала бумаге своей обожженной рукой, — боюсь, что все это может превратиться в кусок обугленной бумаги. Вся бумага в мире в конце концов обугливается или размывается водой, ибо на огонь они насылают воду.

Малина: Древние говорили про глупого человека, что у него нет сердца. Вместилище ума они перенесли в сердце. Ты не должна во все вкладывать столько сердца и распалять пламенем все свои речи и письма.

Я: Но у сколь многих есть головы, головы — и только? А сердца-то нет. Я тебе скажу, что теперь на самом деле произойдет: завтра Вену всеми доступными средствами, с помощью военных, перенесут прямо на Дунай. Они хотят, чтобы Вена была посреди Дуная. Они хотят воды, огня они не хотят. Еще один город, через который течет река. Это было бы ужасно. Пожалуйста, позвони сейчас же начальнику управления Матрайеру, позвони министру!

Однако у Вены осталось уже мало времени, она клонится к упадку, дома впадают в сон, люди все раньше выключают свет, никто больше не бодрствует, целые городские кварталы охвачены апатией, венцы уже не сходятся, не расходятся, город сползает вниз, к погибели, но еще возникают одинокие размышления и внезапные горячечные монологи в ночи. А иногда — наши с Малиной последние диалоги.

Я одна дома. Малина заставляет себя ждать. Сижу за шахматной доской, поставив позади нее книгу, «Шахматы для начинающих», и разыгрываю партию. Напротив меня никто не сидит, я то и дело меняю место, Малина не сможет сказать, что на сей раз я проигрываю, так как в конце я и выигрываю и проигрываю одновременно. Но Малина приходит домой и видит только один стакан, на доску он не смотрит, эта партия его не интересует.

Малина говорит то, что я и ожидала: «Вена горит!».

Мне всегда хотелось иметь младшего брата, вернее, мужа моложе меня. Малина должен это понять, сестра, в конце концов, есть у всех нас, но не у каждого есть брат. Я еще в детстве осматривалась в поисках братьев и потому клала вечером на подоконник не один, а два куска сахару, ведь два куска — это для брата. Сестра-то у меня была. Любой мужчина постарше приводит меня в ужас, даже если он всего на день старше меня, и я бы никогда не решилась, я бы скорее покончила с собой, чем вверилась его попечению. Лицо само по себе еще ни о чем не говорит. Мне надо знать даты, знать, что он на пять дней моложе меня, не то меня будут преследовать сомнения, могут обнаружиться родственные связи, на меня падет величайшее проклятье, ведь так со мной опять может что-то случиться, а я должна держаться как можно дальше от ада, в котором, по-видимому, однажды уже побывала. Но я не помню.

Я: Мне необходимо, чтобы я могла подчиняться добровольно, ты ведь немного моложе меня, и я встретилась с тобой довольно поздно, рано или поздно — это не так важно, важна сама разница. (А об Иване я вообще не хочу говорить, чтобы Малина ничего не узнал, ведь если Иван и хочет вытравить из меня возраст, я все-таки должна его сохранить, чтобы Иван никогда не стал старше меня.) Ты же совсем на чуть-чуть меня моложе, это дает тебе огромную власть, так воспользуйся же ею, я подчинюсь, временами я это умею. Это приходит не по зрелом размышлении. Ему предшествуют отвращение или симпатия, тут я уже ничего изменить не могу, мне страшно.

Малина: Может быть, я старше тебя.

Я: Конечно, нет, я это знаю. Ты явился после меня, до меня тебя не могло быть, тебя вообще можно представить себе только после меня.

К последним июньским дням я особого доверия не питаю, но часто замечала, что больше всего расположена к людям, которые родились летом. Наблюдения такого рода Малина с презрением отвергает, скорее уж я могла бы подступиться к нему с вопросами по астрологии, — я ничего в ней не смыслю. Госпожа Зента Новак, которая весьма популярна в актерских кругах, но к которой обращаются также промышленники и политики, однажды изобразила в виде кругов и квадратов то, что мне предначертано, все возможные тенденции, она представила мне мой гороскоп, показавшийся ей необыкновенно странным, я сама не могу не видеть, как резко тут все прорисовано, с первого взгляда — сказала она, — в этом гороскопе читается невероятное напряжение, в сущности, это образ не одного человека, а двух, составляющих крайнюю противоположность друг другу, при таких предзнаменованиях, если только я сообщила ей точные данные, я должна подвергаться постоянному испытанию на разрыв. Я вежливо спросила: «Разорванный, разорванная, не так ли?» Врозь, сказала г-жа Новак, можно было бы выжить, но вот так, вместе, — навряд ли, кроме того, здесь поразительным образом проявляются мужское и женское начала, разум и чувство, продуктивность и саморазрушение. Видимо, я перепутала исходные данные, ведь я сразу показалась ей симпатичной, я такая естественная женщина, она любит естественных людей.

Малина с одинаковой серьезностью рассматривает все, суеверие и лженауки он находит не более смешными, чем науки, относительно коих через каждые десять лет выясняется, сколько суеверий и лженаучности лежало в их основе и от скольких результатов они вынуждены отречься, дабы продвинуться вперед. То, что Малина все рассматривает бесстрастно, и людей и вещи, характеризует его наилучшим образом, вот почему он принадлежит к тем редким людям, которые не имеют ни друзей, ни врагов, однако не замыкаются в себе. Меня он тоже рассматривает, когда выжидательно, когда внимательно, он позволяет мне делать или не делать, что я хочу, он говорит, что людей вообще можно понять, только если не лезть к ним в душу, если ничего от них не требовать и не давать им слишком многого требовать от тебя, — все и так проявится само собой. Это равновесие, это хладнокровие, которые ему присущи, рано или поздно доведут меня до отчаяния, я-то ведь реагирую во всех ситуациях, участвую в каждом смятении чувств и несу потери, которые Малина безучастно принимает к сведению.