Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Все остальные письма имеют чисто деловой характер, но он заставляет себя пережевывать их; каждое новое письмо все больше изнуряет его, будто он с огромным трудом проглатывает по ложке золы. Но тут, когда он пишет ответ мисс Бейнтон из отдела туалетных принадлежностей «Хэрродса», он внезапно догадывается, в ослепительной вспышке озарения, куда ушла Конфетка и где сейчас находится его дочь, с трепетом ожидающая решения своей судьбы.

К тому времени, как Уильям наконец добирается до дома миссис Лик на Черч-лейн, Сент-Джайлс, солнце уже клонится к закату, заливая неуместным золотым сиянием старые, разваливающиеся строения. Закрученные экзотические скелеты железных водосточных труб блестят, как чудовищные ожерелья; припарки из штукатурного гипса желтеют на стенах, как масло; бельевые веревки хлопают обтрепанной одеждой. Даже треснувшие чердачные оконца, вкривь и вкось расположившиеся под крышами, горят отраженным светом — светом, обреченным померкнуть в несколько минут.

Однако Уильям не склонен любоваться видом. Его безотлагательная задача — удостовериться в том, что адрес, по которому кебмену когда-то было поручено забрать старика в инвалидной коляске, чтобы затем везти на лавандовую плантацию Рэкхэма в Митчеме, есть тот самый адрес; и что здесь та самая дверь, по пузырчатой краске которой он сейчас колотит кулаком. По сути, ему только со слов Конфетки известно, что старик действительно жил здесь, а улица эта не из тех, где хорошо одетый человек может без риска задавать вопросы.

Проходит вечность, прежде чем дверь открывается, и там, щурясь в полумраке через мутное пенсне, сидит полковник Лик.

— Что-то забыли? — сипит он, приняв Уильяма за недавно ушедшего клиента, но потом узнает его. — О, да это Вы.

— Могу я войти? — спрашивает Уильям, озабоченный тем, что в эту минуту Конфетка, возможно, ведет Софи через грязные внутренности дома к задней двери.

— Ну, разумеется, разумеется, — с преувеличенным политесом отзывается старик. — За честь почтем. Такой высокий гость, как Вы, сэр. Мистер Сорок Акров! Замечательно, замечательно…

Он разворачивает свою коляску и едет по ковровой дорожке, чавкающей от сырости.

— 1813: у фермеров наилучшие виды на будущее! 1814, 1815, 1816: морозы, каких еще не бывало, погубили урожай от побережья до побережья, массовые банкротства! Адам Типтон из Южной Каролины, известный в 1863 году как хлопковый король! В 1864-м, после нашествия долгоносика, был найден с пулей в голове.

— Я пришел повидаться с Конфеткой, — выпаливает Уильям, следуя за ним.

Может быть, если без обиняков заявить о цели прихода, в виде жесткого требования, то удастся вытрясти из старого подлеца больше, чем он рассказал бы иначе.

— Она так больше и не приходила за мной, сучка, — насмешливо говорит полковник Лик. — Женщина обещает — это как афганец объявляет перемирие. Так я и не дождался нюхательного табаку, так и не побывал больше на вашей превосходной плантации, сэр.

— А мне показалось, что вам не понравилось там, — замечает Уильям, бросая взгляд наверх, на лестницу, прежде чем переступить порог гостиной. — Помнится, Вы жаловались, что вас… похитили.

— Ох, это была приятная смена обстановки, — блеет старик, не выказывая ни замешательства, ни склонности клюнуть на приманку.

Он устроился в уютном уголке гостиной, втиснув свою неопрятную тушу в комнату, и так загроможденную старомодным фарфором и военным хламом.

— Впервые в жизни видел лавандовую плантацию! Весьма поучительно.

Он обнажает в подхалимской улыбочке темные зубы жвачного животного.

По скрипучим ступенькам спустилась женщина — и теперь заглядывает в гостиную. Миловидное маленькое существо, не первой молодости, но хорошо сохранившееся. У нее веселое, добродушное лицо, стройная фигура, одета в цвета, модные два сезона назад.

— Не по мою ли душу, сэр? — спрашивает она у незнакомца, несколько удивленная тем, что клиент сам пришел, а не она пристала к нему на улице.

— Я Конфетку ищу, — говорит Уильям, — насколько мне известно, она регулярно бывает здесь.

Женщина печально пожимает плечами.

— Так то давненько было, сэр. Конфетка нашла себе богатенького, он теперь заботится о ней.

Уильям Рэкхэм распрямляется и сжимает кулаки.

— Она украла мою дочь.

Каролина задумывается. Может быть, «украла мою дочь» — одно из чудных выражений, которые употребляют образованные люди для обозначения более высоких вещей.

— Вашу дочь, сэр?

— Моя дочь похищена. Уведена вашей подругой Конфеткой.

— А известно ли вам, — вмешивается полковник Лик с мрачным энтузиазмом, — что из каждого десятка утопленников Англии и Уэльса, шестеро — это дети в возрасте десяти лет или моложе?

Каролина видит, как глаза хорошо одетого незнакомца расширяются от обиды — и в ту самую минуту, когда ей приходит в голову, что он удивительно похож на кого-то из знакомых ей людей, до нее доходит, что мужчина — это парфюмер Рэкхэм, брат того кроткого священника. Воспоминание об этом милом мужчине отзывается тайным ударом в низу живота — от неожиданности; воспоминания могут быть жестокими, когда они нежданные. Каролина вздрагивает, прижимает руку к груди, защищаясь от грозного взгляда мужчины, который стоит перед нею.

— Не делайте из меня дурака! — кричит Рэкхэм, — я вижу, что вам известно больше, чем Вы готовы признать!

— Пpoшy вас, сэр, — отворачивается женщина.

Безошибочно, будто с чана крышку сняли, чует Уильям крепкий дух секрета, который больше нельзя утаить. Наконец-то он на верном пути! Наконец-то дело движется к взрывной развязке, которой он так жаждал — разоблачение, разрядка напряжения, которая тряхнет Вселенную в яростной судороге, а потом все расставит по местам, восстановит нормальность! И он решительно отталкивает женщину, выходит из гостиной и топает вверх по лестнице.

— Эй, а семь пенсов! — кричит полковник Лик, протягивая руку вслед Уильяму.

— Осторожнее, сэр! — кричит Каролина, — там такие ступеньки есть… Но поздно.

Ночь опустилась на Сент-Джайлс, на Лондон, на изрядную часть мира. Фонарщики ходят по улицам, как католическое воинство, торжественно зажигая многочисленные благодарственные свечи в пятнадцать футов высотой. Магическое действо для всякого, кто наблюдает его сверху, но таковых, как это ни прискорбно, нет.

Да, ночь опустилась, и работают лишь те, на кого никто не обращает внимания. Оживают забегаловки, где подают похлебку из бычьих щек и картошки замученным продавцам дешевого платья. Кабаки, пивные, джин-бары гудят посетителями. Респектабельные торговцы закрывают свои лавки и магазины, запирают стойки, задвигают засовы, гасят лампы, обрекая нераспроданные товары лежать на полках целую тоскливую ночь — ночь самосозерцания. Более бедные и совсем убогие создания продолжают трудиться дома: клеят спичечные коробки, шьют штаны, делают оловянные игрушки при свечах, катают валиками соседское белье, сидят на корточках над тазами, забросив юбки на плечи. Пускай трудятся, пускай надрываются, пускай исчезают в безвестности, у вас нет времени на дальнейшее разглядывание…