Дарья Мийе - Как жить с французом

Зато теперь мы ели из тарелок одинакового цвета и вилками из одного набора, а под приборы даже клали матерчатые салфетки!

Каждое утро консьержка мадам Лопез подсовывает под двери жильцов корреспонденцию. Счета за газ и электричество — в «экологичных» коричневых конвертах. Специальные предложения от магазинов — в ярких глянцевых. Письма из инстанций — в строгих белых. Под нашей дверью оказывались в том числе открытки из разных стран, целлофановые пакеты с журналами по финансам, украшенные виньетками депеши из банков, где Гийом числился почетным клиентом… Обмениваться письмами — единственный во Франции способ общения между человеком и Системой. Когда в ворохе макулатуры попадаются карточки с номерами экстренной помощи и справочными телефонами, я сразу их выбрасываю: наверно, если квартира загорится, эффективнее будет отправить пожарникам срочное заказное письмо.

Сегодня среди конвертов один привлек мое внимание: он был коричневый, но не тот экологичный коричневый, который выдает счета за электроэнергию, а красивый шоколадно-коричневый, на который ушло много типографской краски и уйма производственных мощностей. Внутри было приглашение на свадьбу неких Себастьяна и Анаис.

— Ну, вот видишь, а ты говорила, он морочит ей голову, — удовлетворенно сказал Гийом вечером, прочитав приглашение. — Это те самые, которые собирались пожениться два года назад.

Теперь вспоминаю. Себастьян сделал предложение Анаис два года назад, и свадьбу они назначили на это лето. Это было поводом для едких шуточек:

— Ха-а, то есть он ей сказал: «Дорогая, я непременно женюсь на тебе… годика через два»?

— Да, а что в этом смешного? — не понимал Гийом.

— Я бы подумала, что это разводка. Типа, отдайся мне сейчас, а я, как честный человек, женюсь на тебе после дождичка в четверг.

Гийом смотрел на меня с выражением: «Бедная!» Здесь, в Европе, свою жизнь принято пла-ни-ро-вать. Его друзья встречались по семь — десять лет, прежде чем решиться на брак, зато, решившись, сразу шли в церковь. В приглашении, которое мы разглядывали, так и было написано: «Торжественная месса, посвященная бракосочетанию, начнется в часовне города Бриньоль в 10.00 17 июля».

— А что надевают на мессу? — тихо спросила я.

— Что-то… м-м-м… скромное. И чистое, — сказал Гийом, окинув меня взглядом: домашние штаны в опилках, которыми были переложены полки разборной библиотеки, шерстяные носки, растянутая кофта в пятнах клея и оливкового масла.

Да, я давно не делала маникюр, не надевала выходное платье и говорила в основном о преимуществах стеллажа Леквиск перед этажеркой Олсвик. Причем часто говорила сама с собой: Кьяра пока не вступала в осмысленные диалоги, а Гийом все время был на работе. Но несмотря на внешнюю деградацию, строить новую жизнь было по-настоящему увлекательно. Оказывается, я впервые строила чью-то жизнь — вот так чтобы с полной ответственностью, набело, без спасительной мысли, что придет мама и все исправит. Мне нравилось ругаться с Гийомом из-за модели шкафа, выбирать форму кресел, приводить десяток аргументов, почему синий цвет столешницы лучше персикового, присматриваться к мебели на вырост в детскую, высчитывать миллиметры для того, чтобы разместить прикроватную тумбочку, убеждать его в прелести цветных обоев и рисовать планы перестановки на салфетках.

Но это никак не приближало меня к тому, чтобы считать нас семьей.

Так нельзя, думала я, глядя на фотографию на приглашении. Эти люди рассчитали наперед свою жизнь, исходя из того, что их любовь будет вечной. А ведь это все равно что рассчитывать бюджет Российской Федерации на шестьдесят лет, заложив в «Дано» цену на нефть в семьдесят рублей за баррель. За шестьдесят лет многое изменится. В Европе могут найти свою нефть, нескандальную и биосертифицированную. Французские ученые могут выяснить, что в российской нефти содержатся канцерогены, и весь мир захочет исключительно ближневосточной нефти. Американские энергетики могут вообще открыть бесчисленные источники альтернативной энергии, и нефть превратится в никому не нужную пачкающую жидкость. А бюджет уже рассчитан!

Только квартира начала обретать человеческий вид — абажуры были развешены, зеркала отмыты, а игрушки собраны в подвесную оранжевую сетку, — нам с Кьярой пришла пора уезжать. Меня ждала работа, ее — курс ортопедического массажа. Прощаясь, мы с Гиоймом одновременно поняли, что теперь в моих возвращениях в Париж появилась какая-то конкретика. Она исчислялась количеством денег, вложенных в обстановку квартиры, и часов, потраченных на сборку мебели. К тому же точка возврата была зафиксирована в календаре: семнадцатого июля я совершенно точно должна была быть в Провансе, чтобы первый раз в жизни присутствовать на свадебной мессе.

Ницца — это город студенческой ностальгии Гийома. Каждое кафе напоминает ему, как они с однокурсниками отмечали сданный экзамен, каждый сквер полон воспоминаний о прогулянных лекциях по экономике, каждое мало-мальски примечательное здание он посещал в поисках съемной квартиры. Я понимаю, как трудно ему оказаться здесь сейчас в роли отца семейства, когда за плечами вместо рюкзака с конспектами болтается кенгуру с полугодовалой дочкой, а рядом вместо авантюрно настроенного приятеля бредет непьющая — на время грудного вскармливания — гражданская жена.

— Где студенты? Где хиппи?! Где… белые? — озирается он по сторонам. Главная торговая улица, авеню Жана Медсена, заполнена домохозяйками в шлепанцах и эмигрантами из бывших африканских колоний. Магазины дешевой обуви, аутлеты известных марок молодежной одежды, ларьки китайского фастфуда, пластиковые столики, за которыми пьют кофе непритязательные шопинг-туристки…

— Где моя Ницца?! — бормочет Гийом, и в этом риторическом вопросе слышится отчаянная тоска по безвременно кончившейся юности.

Встретившись со мной, он оставил мечты передвигаться по миру с палаткой за плечами; став отцом, он оставил мечты играть с утра до ночи на гитаре и курить травку; и только переезд в Ниццу, где солнце, море и вечные каникулы, был последним светочем в этом неожиданно свалившемся на него взрослом мире. И вот теперь этот светоч затухал на глазах. Так бывает, когда возвращаешься в деревню к бабушке в подростковом возрасте: с предметов, как дешевая позолота, слезает налет волшебства; фетиши детства, о которых тосковалось вдали, на глазах становятся самыми обычными предметами мебели или кухонной утвари.

Ницца принадлежит Франции только номинально, ее культурной жизнью всегда заправляли иностранцы — русские и итальянцы. Игнорируя административный статус города, русский язык даже закрепил его итальянское название вместо геополитически правильного «Нис». Русские и итальянцы спорят между собой в зрелищности мероприятий и пафосе вечеринок, а французы остаются безучастными зрителями этой баталии — немного золушками, не приглашенными на праздник во дворце, немного снобами, отрицающими дешевую мишуру. Вечером, сразу после прилета, мы приглашены на закрытие очередного марафона: Английский променад, тянущийся вдоль набережной Ниццы, часто перекрывают ради социально активных бегунов (бегут, как правило, во имя равенства прав — женщин, инвалидов, сексуальных и нацменьшинств). Вечеринку устраивают итальянцы, а Алеся всегда знает тех итальянцев, которые устраивают лучшие праздники на Ривьере. А я знаю Алесю. Во Франции у меня так мало поводов распушить перья, что порой я перебарщиваю: прихожу на дружескую вечеринку с вечерней прической, дефилирую на семейный ужин в ближайший ресторан на десятисантиметровых шпильках. Хорошо, что на этот раз повод для каблуков и сильно декольтированного платья более чем убедителен — рядом вышагивает Алеся на убийственно длинных ногах, с копной золотых волос и манком платье-пеньюаре. Она набирает по мобильному какой-то секретный номер и начинает приветливо ворковать с неким Освальдо, попутно делая нам знаки, куда идти и кому жать руки.