Эльжбета Латенайте - Апсихе (сборник)

Именно предсказуемость должна была бы быть единственным критерием определить что-либо как пока — в настоящем — неперспективное. Как то, что жизненно необходимо изучить гораздо более последовательно и что пока непозволительно без большой отдельной науки, тщательности и внимания. Именно предсказуемость (гарантия, точность, отсутствие сомнения и т. п.) — непонятный, странный, неопределенный императив, указывающий на состояние исчерпанности идеи. Почему, скажем, Бог так божественно предсказуем? Потому что и шага не можешь назначить или решить, если само божественное предназначение еще не разрешено, не окончательно. Не так же ли страстно ищет сути веры тот, кто не дает себе труда отличить Бога от сахарницы, как и тот, кто содрал со своего тела кожу и стоит на коленях в снегу с лицом, покрытым слезами?

Чего доброго последний раздел, в некотором смысле, мог бы написать демон или его одержимая рука. Потому что от него несет сплошной самовлюбленностью, заставляющей обращать внимание на такой сор, как зло, неразличимое в нем во все времена, пространство и внимание к тому единственному истинному, поддерживающему состояние крови верующего желанию — уметь принять благодать Божью.

Однако кто бы мог сказать, что коленопреклоненный в снегу с залитым слезами лицом и читающий молитвы не тот же, кто стоит на коленях в снегу с залитым слезами лицом и читает молитвы? Только не верующий.

Признаюсь, что ничего не понимаю в людях. Это никакое не кокетство. Не раз и не два в жизни я мечтала, чтобы в разговоре на моем месте возник кто-нибудь, другой человек, и собеседник, почувствовав себя понятым, тут же приободрился бы.

Сразу хочу опередить тех, кто скажет, что именно эта несвежая и грязная, захватанная множеством чернильных пальцев мысль — «ничего не понимаю в людях» — и подсказала предпосылку, что людей нет. Вроде как: не понимаю — значит, нет. Но эта формула очень обманчива. И ни по какой другой причине, как только из-за ее непредсказуемости, из-за инертности в ее понимании. Ведь не ясно, что значит — не понимать, а что — не быть. В любом случае, предпосылка несуществования — это попытка углубиться в разрывающее сердце, сотрясающее тело, открывающее ум и головокружительное для души несуществование человека, одного из людей, единственного человека, всей их всеобщности, отдельного человека, в несуществование человека поучительного или презренного, живого или мертвого, как и в свое несуществование, порождающее эти и другие мысли.

Только чувствуешь все большую и все более волнующую, почти извращенную страсть и в то же время — совершенно спокойное бессилие перед лицом каждого индивида, перед лицом величия каждого индивида. Каким бы сопливым, непрогнозируемо утонченным или таинственно бессмысленным ни было то величие. Каким бы сакрально насыщенным, наивным, пронзительно-грубым, колючим или ледяным. Каким бы пустым ни было то величие. Каким бы нечутким, не видящим своего вероятного влияния на дальнейшую душевную жизнь собеседника (или на дальнейшую жизнь несуществования его души).

Одним из основных, опять же, на мой взгляд, ошибочных критериев качества человеческой природы является талант. Где талант — там красивость, душистость? Страшный подход. Ведь так называемый талант складывается из всего, чем талант не является. И если чьи-то глаза не любуются неталантливостью, если слух не в состоянии в шутках какого-то очень неспособного и не тонкого человека уловить все долгожданные и ценные моменты, детали или целое, раскрывающееся в его неловких устах невиданной мощью полноты (интеллекта, чувств и всякой прочей), то ему не следует и смотреть в сторону по-настоящему одаренного. Потому что перед лицом того, по-настоящему одаренного, он должен был бы почувствовать себя совсем слабеньким, не могущим постичь или хотя бы почувствовать воображаемую особость особого. Если нет способности без малейшей причины любоваться ничего не стоящим человеком, то перед лицом высокого предназначения тут же становишься предательски поверхностным. Как бы такое существо ни пыталось изобразить или описать большее предназначение, все будет лишь бессмысленными обгрызенными, осыпавшимися, с первым звуком заточающими, а не раскрывающими слогами и безжизненной теорией без вкуса и запаха, на что не стоит обращать ни малейшего внимания. Разве что, разумеется, решишь, что и такой увечный язык достоин любования. Потому что решение не любоваться — это единственное увечное существо, порожденное людьми.

Чистейшие небеса простираются над дворцами и замками. Там, где корольки плюются друг в друга монаршей слюной, сосут кусочки сахара и пинают лакеев и благородных белошерстных собак.

Чем еще корольки были заняты целыми днями?

Исподтишка резали струны дворцовых роялей, потому что им надоедала музыка все новых и новых приглашенных композиторов и музыкантов, звучавшая целыми днями. Когда исполнители, которые должны были играть друг за другом в определенные часы, находили испорченный инструмент, они только радовались и, охваченные вдохновением, отправлялись по своим настоящим, с музыкой никак не связанным, путям.

Перед сном уставшие корольки должны были вытряхнуть из постели лепестки цветов от почитателей, которые им за день приносила прислуга.

Корольки не умели смеяться в голос. Только, брызжа слюной, фырчали, кряхтели и булькали.

Кое-что королькам очень не нравилось. Подлипалы. Те, кто выказывают неприкрытое подобострастие, кто декларируют свою ничтожность перед лицом их мощного сияния, но не дают и не дарят ничего, чем бы не обладали или не получили раньше.

И еще одна странная вещь случалась с корольками: у них очень болели глаза. Непрерывно. Тому не было никаких понятных причин, ведь за ними тщательно следили целыми днями, кроме того, раз в полмесяца их осматривали лучшие врачи. Но боль была такой сильной, что корольки весь день часто моргали и терли красные глаза руками. И совсем не могли долго и спокойно смотреть на людей, выступления или просто играть с открытыми глазами. Боль в глазах не прекращалась даже во время сна, веки подрагивали, и корольки, измученные этой болью, всю ночь ворочались с боку на бок.

Раз в три недели на за́мковой площади резали животных — был так называемый День боев. Это большой и любимый в стране праздник, на который съезжалось множество участников и зевак. Со всей страны свозили самых лютых зверей и птиц. Бои в манеже продолжались до тех пор, пока кто-то один не выдерживал.

Корольки, достигшие семилетнего возраста, должны были участвовать, так как традиции страны гласили, что настоящим монархам с детства следует воспитывать в себе хладнокровие, силу и азарт. Но корольки, активные, находчивые и юркие во всем остальном, тут совсем теряли присутствие духа. Их рассаживали на балконе на общей скамье из желтого камня и приносили им по большому стакану клюквенного киселя. Сидели они далековато от балконной ограды, а звери бились внизу, поэтому им приходилось тянуть шею. Никто особенно не присматривал за корольками и не проверял, хорошо ли им оттуда видно, а они никогда не жаловались, не просили, чтобы их посадили поближе к каменному ограждению или чтобы скамью сделали повыше. Сидели тихо, не болтали и не вертелись. Не оставалось и следа от их привычного дурачества, брызганья слюной и фырканья. Они не притворялись пьяными, не искали, какой бы музыкальный инструмент испортить. Они почти ничем не занимались, не смотрели ни в небо (это, кстати, было запрещено, потому что когда наблюдаешь за облаками, можно забыться и унестись мыслями в другое место), ни друг на друга.