Кевин Брокмейер - Краткая история смерти

— Давай сегодня сходим в «Бристоу», — сказал Филип из ванной.

— Утром или днем? — уточнила Мэрион.

— Ну… утром, наверное, но если ты хочешь подождать…

— Нет-нет, утром — это очень хорошо, я только надену туфли получше.

Туфли были еще одной вещью, о любви к которой она уже и забыла. Мэрион приобрела почти двадцать пар, с тех пор как умерла, включая роскошные кожаные сапоги на шнуровке и туфли на шпильке, с зелеными завязками, обвивавшими лодыжки словно ветви жасмина. Именно обувь в отличие от украшений, солнечных очков и прочих приманок так называемой женской моды заставила Мэрион понять, отчего люди красят волосы и делают татуировки. По той же причине, по какой птицы вплетают в свои гнезда обрывки ниток и куски полиэтилена, — исключительно ради удовольствия, которое получаешь, украшая что-либо. Выбрав туфли — темно-синие, без каблука, удобные, но красивые, — она взяла сумочку и вернулась в гостиную. Филип еще был в ванной, поэтому Мэрион посмотрелась в зеркало, висевшее у входной двери, и стерла пальцами остатки лосьона из-под глаз. Она старалась сохранять бесстрастное лицо. Мэрион не любила видеть саму себя улыбающейся, хмурой, смущенной или сердитой. Эмоции любого рода всегда беспокоили женщину, они, казалось, превращали лицо в карнавальную маску. Иногда, даже когда Мэрион не изучала свое отражение, когда просто размышляла или болтала с друзьями, она понимала, что прячется под той или иной личиной, и немедленно ощущала легкий дискомфорт, который искажал все черты, как будто в лужу бросали камень. Мэрион всегда сомневалась: то ли ее лицо распадалось на части, потому что она чувствовала себя неуверенно, то ли она чувствовала себя так неуверенно, оттого что оно распадалось на части…

Вскоре Филип собрался, и они вышли из дому. Лужайка через улицу ярко сияла при свете солнца. Паутина тропинок, проложенных в траве, превращала поляну в гигантское колесо. Филип и Мэрион нашли квартиру неподалеку от монумента меньше чем через неделю после своего прибытия, как и все остальные, кто слышал выстрелы. Поначалу людей было всего несколько сотен, но через несколько дней стало несколько тысяч, а вскоре никто уже не знал наверняка, сколько в городе жителей. Поговаривали, не назначить ли переписчика, но пока что эта должность оставалась незанятой. Старожилы рассказали Мэрион и Филипу о так называемой «эвакуации» — или «исходе», — когда город внезапно опустел. Но никто не мог сказать, почему оставшиеся не исчезли; все предполагали, что, должно быть, еще остался в живых некто, кто помнил их. Впрочем, Мэрион лично видела «мигалку» и думала, что это маловероятно. Она сомневалась, чтобы кто-нибудь из тех, кого она знала лично, каким-то чудом пережил эпидемию. Когда она поняла, что этого человека должен был знать и Филип — и не только Филип, но, например, и продавец цветов, и газетчик, и нищий, который клянчил мелочь на углу, и мальчишка, который разводил грязь возле рыбного магазина, создавая при помощи кувшина с водой и палки озера, крепостные рвы и острова, и старая итальянка, которая не знала ни слова по-английски, и мужчина, который каждый вечер мрачно свистел свой собаке… когда Мэрион задумалась, то сама идея показалась ей довольно нелепой.

Конечно, некоторое количество людей могли пережить эпидемию, именно они и помнили умерших. Но в это Мэрион было еще труднее поверить. В конце концов она собственными глазами видела, как вирус распространялся по равнинам и наконец достиг самого сердца страны. Она знала, что он способен натворить.

Филип сделал глубокий вдох и постучал себя по груди.

— Знаешь, мне нравится, — сказал он и провел пальцами по листьям лавра. — Можно идти куда захочешь и когда захочешь. После второго раза я думал, что конец прогулкам…

Под «вторым разом» подразумевался второй инфаркт. За последние несколько лет Мэрион помогла мужу оправиться от «первого», «второго», а также, как они его называли между собой, «второго с половиной раза», после которого семейный врач велел Филипу избегать любой деятельности, требующей напряжения, будь то плавание, катание на велосипеде, долгие прогулки… все, что способно перегрузить сердце. Впрочем, есть вещи, о которых уже не беспокоишься, когда оно перестает биться, и инфаркт — в их числе.

— Человек рождается одаренным свыше, — продолжал Филип, — но не понимает, что это за дары, пока не лишится их. Если он достаточно туп — вот как я, — то даже не заметит, что потерял их, пока не получит обратно. Ты понимаешь? — Он сжал руку жены, словно подчеркивая вопрос.

— Я очень рада, что тебе хорошо, — ответила Мэрион. Она действительно была счастлива за мужа, хотя он-то никогда не создавал из своего счастья проблем. Это всегда оставалось ее прерогативой.

— Да, но я сомневаюсь, что ты понимаешь, — возразил он. — Я говорю не только о прогулках, Мэрион…

Но они уже были в «Бристоу», и шум в закусочной заглушил его слова.

Билл Бристоу почти сорок лет собирал плату за проезд через мост — так он сказал Мэрион и Филипу, — хотя и не любил свое занятие. День за днем он наблюдал вереницы машин в час пик и представлял себя преуспевающим хозяином ресторана. Такова была его многолетняя мечта. Поэтому, когда Бристоу умер, всего за год до эпидемии, то решил открыть закусочную, ничего сверхизысканного: гамбургеры, чили, жареная картошка. Место, где весь день подают завтрак.

Он сказал, что ему посчастливилось открыть лавочку всего в паре шагов от монумента. Теперь его ресторан — старейший в городе.

— А, семейство Бердов! — воскликнул он, увидев их, и Мэрион подумала: «Ну… две трети семейства». — Мои любимые клиенты, Берды! Точь-в-точь перелетные птицы, то есть, то нет, а ты гадаешь: когда же они снова вернутся? У меня есть столик у окна. Вас устроит столик у окна?

— Да, это очень хорошо, — ответил Филип.

— Прекрасно! — Бристоу проводил их, подозвал официанта принять заказ, потом поклонился, извиняющимся тоном сказал: «Так много посетителей» — и отошел.

Мэрион шепнула:

— Все равно что обедать в забегаловке, где работает метрдотель-француз.

— По-моему, очаровательно. — Филип хихикнул. — Он явно играет роль, о которой всегда мечтал. Не всем так повезло.

За соседним столом сидели четыре пожилые кореянки. Мэрион слышала пощелкивание фишек для игры в маджонг и видела через плечо мужа, как кивают маленькие седые головы. Девочка лет трех сидела на коленках рядом с ними, подогнув ножки, и сосала мятный леденец. Поймав взгляд Мэрион, она раскусила конфету пополам, разгрызла, проглотила и торжествующе улыбнулась. Это значило, что Мэрион не получит ни кусочка.

Вскоре подошел официант за заказом. Когда он удалился, Филип принялся размешивать кофе, медленно и задумчиво отхлебнул с овальной ложечки, поморщился, как будто решил, что кофе недостаточно сладок, высыпал в чашку второй пакетик и подождал, пока сахар не растает, — он всегда так делал. Мэрион подумала, что время превратило тело Филипа в развалину, но в некоторых вещах он по-прежнему оставался маленьким мальчиком, словно навсегда застыл в том возрасте, когда открытие собственных привычек — своего рода игра. В нее играли одинаково, каждый день, иначе фишки падали на пол, доска ломалась, и иллюзия контроля над собственной жизнью рушилась. За это, в том числе, Мэрион некогда полюбила Филипа, потом, где-то на полпути, разлюбила, а затем полюбила вновь.