Мишель Фейбер - Побудь в моей шкуре

– Боже, что это? – сдавленно вскрикнул он, но взял парик в руки, избавив тем самым Иссерли от неприятной необходимости шарить рукой у него в паху. Оторвав на мгновение глаза от дороги, она повернулась к нему и осторожно взяла у него из рук комок волос и швырнула его себе за плечо в темноту, где скрывалось заднее сиденье.

– Ничего особенного, – сказала она, извлекая коробку конфет из переполненного перчаточного отделения и захлопывая его обратно. – Угощайтесь конфетами.

Оттого, что во время вождения ей удалось справиться сразу с таким количеством сложных проблем, она почувствовала гордость за себя и даже улыбнулась.

– Итак, что вы там говорили? – спросила она, пока автостопщик извлекал коробку из целлофановой упаковки. – Вы сталкиваете собаку с кровати и…

– Ах да, – вспомнил собаковод. – Я делаю это, чтобы она помнила, чья это кровать. Ясно? Собакам это просто необходимо. Если у собаки вожак – рохля, то собака чувствует себя несчастной. И начинает жевать ковер, мочиться на диван, тащить еду со стола – точно как избалованный ребенок. Плохих собак не бывает. Бывают только безголовые хозяева.

– Вы так много знаете о собаках, должно быть, вы очень хороший собаковод. Почему же начали заниматься ландшафтным дизайном?

– В начале девяностых собаководческий бизнес накрылся крышкой, вот почему, – объяснил он внезапно посуровевшим голосом.

– Из-за чего? – спросила Иссерли.

– Из-за Брюсселя, – мрачно объяснил собаковод.

– А, вот что, – сказала Иссерли.

Она пыталась понять, какая связь может существовать между «Брюсселем», который в ее представлении являлся исключительно местом, где растет маленькая круглая зеленая капуста, и собаками, которые, насколько ей было известно, питаются только мясом. Возможно, этот собаковод кормил своих собак брюссельской капустой, – тогда неудивительно, что его бизнес в конце концов накрылся крышкой.

– Из-за проклятых лягушатников и колбасников, капустников и макаронников, – многозначительно добавил собаковод.

– Ясно, – сказала Иссерли.

Ну почему она тогда, перед наступлением вечера, не прислушалась к своему внутреннему голосу, который предупреждал ее, что в такую погоду после наступления темноты ловить машину может прийти в голову только психу? Ладно – в конце концов, до поворота на приморские деревушки осталось совсем немного, и она могла легко от него избавиться; разумеется, если он сам, конечно, не направлялся в ту же глухомань, что и она. Она все же надеялась, что это не так. Она снова себя отвратительно чувствовала, усталость и необъяснимая тоска опять разъедали ее изнутри, словно отрава.

– Эти ублюдки, которые всё там решают за нас, – бушевал собаковод, неловко роясь толстыми пальцами в коробке с конфетами. – Там, вдалеке от этой гребаной – извините за выражение – страны, что они о себе возомнили? Верно?

– Ага. Я через минуту сворачиваю, – сказала Иссерли, наморщив лоб и вертя головой из стороны в сторону, пытаясь рассмотреть в темноте знакомый указатель поворота на дорогу В-9175.

Его реакция на это заявление оказалась неожиданно резкой.

– Господи! – вскричал он. – Да вы меня даже не слушаете! Толпы иностранцев из ваших гребаных краев сломали мне всю жизнь, ясно? Я помню времена, когда у меня еще на счету в банке лежало восемьдесят штук, и у меня был «уолсли», жена и больше собак, чем можно сосчитать. Не прошло и пяти лет, как у меня остался хрен в штанах да дуля в кармане! Живу один в блочном домике возле гребаного моста через Бонар, во дворе ржавеет гребаный «мондео»! Готов работать гребаным садовником! Какой во всем этом смысл, а? Скажите мне, черт побери!

Индикатор огней поворота уже пощелкивал и мигал, наполняя вспышками света темный салон. Иссерли притормозила перед поворотом, затем посмотрела в уцелевшее зеркало, нет ли машин сзади. Затем она повернулась к нему лицом, заглянув в его мутные глазки своими огромными глазищами, и ответила:

– Никакого.

После чего нажала на рычажок, приводящий в действие иглу с икпатуа.

Когда она вернулась на ферму, как всегда, ей навстречу первым выбежал Энсель, мчавшийся к машине с карикатурной поспешностью. Его два спутника, силуэты которых виднелись в свете фар, медленно след вали за ним, словно уступая Энселю высокую чес оказаться у машины первым.

– Когда ты наконец перестанешь это вытворять? – раздраженно бросила Иссерли Энселю, когда тот просунул морду в окно, чтобы полюбоваться парализованным водселем.

– Вытворять что? – удивился Энсель.

Иссерли наклонилась через неподвижное тело собаковода, чтобы открыть дверцу.

– Мчаться сломя голову, чтобы посмотреть, что я привезла, – проворчала она, поморщившись от невыносимой боли в позвоночнике.

Дверца открылась, и безвольное тело водселя повалилось прямо в лапы Энселю. Другие мужчины поспешили ему на помощь.

– Я могу сама подойти и сказать тебе, если я привезла добычу, – упрямилась Иссерли, осторожно пытаясь распрямить спину. – А если я никого не привезла, почему я не могу прямиком отправиться к себе в коттедж, чтобы спокойно там отдохнуть?

Энсель тем временем суетился, пытаясь поудобнее ухватить тело водселя. Молния на куртке из коровьей кожи сама собой расстегнулась, и оттуда вывалилась неприятная складка белесой плоти.

– Но нам все равно, с добычей ты или нет, – обиженно протестовал Энсель. – Никто тебя ни в чем не винит.

Вцепившись в рулевое колесо, Иссерли пыталась не расплакаться от гнева и усталости.

– Речь не о том, вернулась я с добычей или нет, – вздохнула она. – Иногда я просто… просто приезжаю очень усталая, вот и все. И хочу, чтобы меня оставили в покое.

Энсель попятился от машины, затаскивая туловище водселя на подогнанную тележку, наморщив лоб от усилия. Затем вместе с товарищами он принялся толкать тележку в сторону освещенной двери. Впрочем, лоб он морщил, возможно, и от обиды на Иссепли.

– Я просто пытался тебе помочь, – принялся он неловко оправдываться.

Иссерли уронила голову на руки, скрещенные на рулевом колесе.

– О, боже, – простонала она.

Все эти разговоры были совершенно излишними после трудного рабочего дня, во время которого она оказалась на волосок от смерти. У нее не хватало сил разбираться сейчас в запутанных и сложных человеческих отношениях.

– Забудь! – вскрикнула она, глядя в темноту у себя под ногами, туда, где маслено поблескивали педали, изношенный резиновый коврик, резиновые перчатки и рассыпанные конфеты. – Поговорим лучше утром!

К тому времени, когда дверь коровника закрылась и на ферме Аблах вновь воцарилась тишина, Иссерли уже рыдала, да так тяжко, что ее очки, о которых она вспомнила в последнее мгновение, чуть не выскользнули у нее из мокрых пальцев.