Елена Крюкова - Серафим

ПРО ИКОНУ ВЕЛИКОЙ ЛЮБВИ
Зачем я пересказываю самому себе Апостола Луку? Зачем я снова и снова повторяю эти слова, что наизусть давно уже знаю, что и в храме читаю, и на сон грядущий твержу остылыми губами? Что мне в них? Зачем я все думаю, думаю об этой их встрече?
Все в Евангелии есть — икона; и само Евангелие — такая тайная, словесами начертанная на бумаге, драгоценная икона, и недаром Евангелие в праздники выносят для целования, на вид, к народу, как икону.
И вот гляжу я на эту икону. На Спасителя и Марию Магдалину. Как она Ему ноги миром святым поливает, слезами омывает. Какая красота! Какая… боль…
И радость, радость какая. На полмира!
Золотая икона. Светятся волосы Магдалины. Струятся, светятся волосы Спасителя, широко раскрыты Его глаза, и тоже горят, как свечи во тьме храма.
А потом — вдруг — закрываются, когда золотая волна Магдалининых кос вздымается, как прибой, и падает Ему на голую голень, на натруженную стопу…
И этот запах, запах, святое миро струится по иконе, течет, льется, как слезы, и нет им конца… Блеск волоса в косе!.. – а Он хвать, и поймал, как рыбку, ее вскинутую руку, и нежность, и легкая, ветром пустынным, степным, благословенная ласка, и прощение, и утешение, и теперь уж и смерть сама — не страшна.
И женщина улыбается, подняв голову, глядя на Господа своего; а потом оборачивает голову на иконе, и лицо ее светится изнутри, будто там, под щеками, во лбу, разом вспыхнули сотни свечей! Золото! Счастье! Любовь!
Любовь… Лю-бовь…
И медленно, широко, как на всходящее солнце на сенокосе, я встаю перед этою иконой и крещусь на эту икону — на Предвечную Икону Великой Любви.

ПРО МАТЬ ИУЛИАНИЮ
Почему мне — именно мне — дано так неотступно видеть это? Думать о них двоих?
Рядом со мной вон чистая душа живет. Варит мне, убирает за мной, стирает. Послушание у нее такое. Из монастыря прислали.
Старается… Баба как баба. Обычная баба. Варит, парит… мельтешит по избе…
Грешен! Нельзя так! Спасибо тебе, душа простая, Иулиания, хорошая моя, что ты так за мной терпеливо, старательно ходишь! Что б я делал тут, в деревне, без женской заботы, без бабьего обеда! Ну да, конечно, варил бы себе кое-что… жалкое мужичье варево…
Грех так думать. Научился бы; и стряпал бы хорошо. А как отшельники живут? Схимники? Как преподобный Серафим Саровский в пустыньке своей жил?
То-то же. Бога не гневи.
Не гневлю, Господи; прости, Господи.
Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного.

ПРО СВЯТУЮ РЫБУ ХРИСТА ЦАРЯ
Рыбы, медленно идущие, видимые в прозрачной воде, как медленные живые золотые слитки… идут, плывут, вода колышется слегка, солнечное марево висит, соединяя воду и воздух, и острые лучи прокалывают водную гладь, и золотят святую чешую, и рыбы… рыбы…
Ласка живого хвоста. Пророчество золотого зрачка.
Любовь малых, сирых плавников: Рыбы, вы плывете и несете любовь, вы есть любовь, Рыбы, вы есть сама любовь.
Вот одна подплывает ближе, ближе. Еще ближе.
И Тот, Кто стоит на берегу и улыбается, и глядит на них, заходит в теплую воду по щиколотки — и встает на спину огромной Рыбы загорелыми, золотыми ногами.
Вот стоит Он на Рыбе!
И руки поднял вверх!
И кричит: радуйся, Солнце! Радуйся, Рыба живая! Радуйся, море мое соленое! Радуйся, всякая тварь живая! Царь твой, полный любви к тебе, приветствует тебя!
И глядят на это чудо рыбаки, друзья Его. И тоже вздевают вверх грубые руки! И радуются!
Рыба, Рыба, большая Рыба, огромная, ясная Рыба, ты сверкаешь и паришь, ты в бездне мировой, ты — внутри любви Моей, ибо люблю Я все живое, и жизнь — великий Праздник, Богом Предвечным данный всякой живой твари! Радуйся, радуйся, Рыба благодатная! Рыба великая!
Я скажу тебе — и ты слуг твоих, Рыб золотых, пришлешь к лодкам рыбаков, возлюбленных друзей и сыновей Моих, и они закинут сети — и выловят многочисленное рыбье стадо твое, кишащую челядь твою, золотую, искристую свиту твою! На радость людям, в пищу людям выловят!
Но тебя, Моя золотая Рыба, раба Моя, Божия Моя, никто не выловит из воды никогда.
Плыви! Плыви, Рыба Моя святая! Плыви еще тысячу лет!
И Я на тебе — в сияние и воздух синий, жаркий — еще тысячу, еще много тысяч лет плыть буду!

Рыба плыла, чуть помахивая под водой розовыми, как заря, плавниками, и Он стоял на ней, подняв к небу руки, радостный Царь, великий Царь, и ветер развевал его волосы, расчесанные на прямой пробор, как носили жители Галилеи, а концы длинных волос были светлые, золотые, как драгоценная рыбья чешуя, и словно золотой чешуей была облита, обсыпана Его голова, и глаза Его, длинные, темно-золотые, плыли в синем соленом воздухе моря, как две Рыбы, как звезды-Рыбы, – и звезды, среди дня, валились на Его голову, целовали Его лицо, усыпали жемчужинами морскими Его воздетые, веселые руки — пять пальцев и еще пять пальцев, – и кричали Ему Его друзья, рыбаки:

«Не вернешься-а-а-а-а…» – пело на каменистом берегу эхо.
РЫБА. ЗОЛОТАЯ РЫБА. ДАЙ МНЕ СВОЮ ЦАРСКУЮ ЧЕШУЮ.
И Я ЗАПЛАЧУ ЕЮ ЗА ЖИЗНЬ. И ЗА СМЕРТЬ ЗАПЛАЧУ.

ПРО ЦЕРКОВЬ
Церковь моя сильна и светла. Сколько веков проносится над старушкой Землей – а Церковь жива Христова, и жив Христос Бог.
Почему же народ не весь встает под церковные хоругви?
Почему я слышал и слышу от многих, не только от неверующих, но и от воцерковленных: не та Церковь нынче, не та?
Что с Церковью случилось?
А может, это случилось не только с Ней, но и со всеми нами?

Грех. Покаяние. Уметь каяться.
Не все мы умеем должно каяться.
Я сам видел людей, не в деревне, в городе еще, среди священства, которые думали и говорили: Церковь непогрешима, Она собой все освящает, а иерей может быть каким угодно, пьяницей, вруном, жруном, в пост – да, как Юра Гагарин смеется, отбивные за обе щеки уминать, сплетником, ну негодяем со всех сторон! – а все ж он – иерей и Апостольский служитель.
И такой иерей может грехи – другим отпускать, спрашивал я робко?
И – неверующим тоже может быть этот ваш грешный иерей, так?
Служить, но – не веровать в Господа?
А что, так, притворяться? Не верю, помню, кричал я в той беседе, не верю! Невозможно священнику – быть неверующим! В священство – просто так, без Христа в сердце – не приходят!
А мне тонко, насмешливо улыбались в ответ. А мне говорили: приходят, и еще как приходят!
Но ведь это грех, кричал я! Это же театр, кричал я!
А мне опять в ответ изгибали в улыбке губы: ну да, театр, а ты разве не знал, что весь мир – театр? И мы, священники, ведь тоже – на сцене. При народе. На виду! Мы отправляем требы, мы служим Утреню, Вечерню – мы обряд совершаем, а ведь обряд – это всегда действо, а действо – это всегда символы, жесты, костюмы особые, это – ритуал!
Ритуал, повторял я про себя, ритуал…
Но ведь ритуал – это магия, тихо говорил я. Уже не кричал. Кричать было бесполезно.
Правильно мыслишь, но не магия, а мистика, говорили мне. Магия – это языческое! Это – первобытное! А мистика – это, брат ты наш, великое дело: все великие святые были великие мистики. Православная мистика ведь тоже существует! Эх, мало ты читал, братец, да мало еще думал. Подумай-ка поболе, тогда спорить приходи!
Я уходил домой, а по дороге старался думать, думать.
И ничего, кроме этой мысли, не додумывал: грешны все, грешен и священник. И покаяться он должен.
И покаяться, может быть, должна вся наша Церковь. Каждый в Ней. Каждый малый диакон. Каждый сельский иерей. Каждый важный, именитый митрополит. И – Патриарх сам должен покаяться.
Покаяться во грехах, что не каждый совершил – что вся Церковь совершила, со времен Великого Раскола, совокупно, сочетанно.
А еще думал так: нет, Церковь – не театр. Наряды наши смысл большой имеют. Вот ряса – она черная, она – умаление наше и строгость наша, воздержание наше и ночная молитва наша. Ряса – это для труда, для дня и ночи нашей. А риза – это свет, Солнце и праздник! Риза – упование, риза – Осанна. Разве это театр, когда даже одежды наши древние великим чувством и великой мыслю согреты?!
И каждое слово в Литургии – не театр. Каждое слово в Литургии – солнечный луч! Прямо в сердце ударяет!
И Таинства – нет, не ритуал. Таинства – это тайна!
Тайна сия велика есть…
Я всегда волнуюсь, весь дрожу, когда исповедь у человека принимаю. На себя, на грудь свою ведь всю его тяжесть, всю боль его принимаю. В охапку все его грехи беру – и во костре Господнем – сжигаю. В покаянном, мощном огне. И я – огня сторож. Это Господь его разжег, а я – сторожу! Поленья бросаю… Горите, грехи! Голову кающегося епитрахилью накрываю, а руки дрожат. И голос срывается. Что, думаю, сердце не выдерживает твое, Серафим? Ты такой чувствительный, что ли, нежный?
Отпускаю грехи – епитрахиль подниму – и вижу человечье Преображение.
Свет из лица льется! Словно бы лицо вытерли мокрой тряпкой, и проступил чудный Лик!
В каждом – Лик. В каждом – Господь.
Говорю с каждым и вижу: Господь в нем.
А в разбойнике, спрашиваю себя, а в преступнике?
И тут же сам себя устыжаю: Христос-то, на Кресте, разбойника с Собою уж в Царство Свое – взял.