Чума в Бедрограде

И потому считать всех подряд хорошими парнями.

Если бы речь шла только о Максиме, дело обстояло бы не так плохо.

— …только Максима берём, он сказал, — продолжал разговор с самими собой Муля Педаль. — Дело-то фартовое, чем меньшим числом рук сдюжим, тем фартовей выйдет.

Видимо, это было объяснение, зачем Максиму нужно сидеть в такси с тавром напротив забора из цельных плит.

Муля Педаль побарабанил пальцами по рулю:

— Побыстрей бы пёр уже, времечко-то ждат’ не будет.

— Если нам нужно побыстрей, имеет смысл подъехать к какому-нибудь входу, — прохладно указал на оплошность Максим.

— Не, — мотнул всем корпусом Муля Педаль. — Гуанако сказал тут стоят’ — будем тут стоят’.

Максим ещё раз огляделся для верности: ухоженный сквер, за давностью лет поросшие травой крыши приземистых автомастерских, блестящий указатель выезда на магистраль, чуть вдалеке — кремовый кирпич новостроек. Максим знал Порт гораздо хуже многих, но уж основные входы и выходы выучил давно.

— Тут до ближайшего поста не меньше двадцати минут пешком, — удостоверившись в своей правоте, констатировал он. — Теряем время, если оно нам дорого.

— Много ты понимаешь, городской, — отбрил Муля Педаль, но на забор, отделяющий Порт от Бедрограда уставился с некоторым недоумением.

Высоко, глухо, цепляться не за что, внизу асфальт — с такой высоты не попрыгаешь.

— Тут — значит тут, — Муля Педаль решительно убрал руки с руля. — Гуанако вед’ хероты не скажет.

Максим равнодушно отметил: сотое подряд упоминание непогрешимости Гуанако его не задело. Совсем. Это было даже немного странно. Поболело и отпустило, больше не болит.

Когда Муля Педаль познакомился с Гуанако?

Сейчас, в чуму, после того, как тот сошёл с Курёхина на берег в прошлую субботу? Или всё-таки в мае, когда тот только объявился в Порту и Бедрограде после стольких лет отсутствия?

Неважно, так и так времени прошло мало, а Муля Педаль уже подался к Гуанако в личные помощники. Верит каждому слову, жмёт педали своего такси по первому требованию. Наверняка мечтает махнуть рукой на свои прежние обязанности и окончательно сбежать от Святотатыча, если понадобится.

И Максим больше не видел в этом ничего странного. Если люди готовы безвозмездно тратить на Гуанако своё время, силы и деньги (столько, сколько было получено материальной помощи от Порта в обмен на честное слово, — это не шутки), значит, Гуанако того стоит. Значит, он даёт им всем что-то, на что не жалко ни времени, ни сил, ни денег. Наверное, Максиму просто с самого начала не повезло оказаться с Гуанако не в тех отношениях.

Даже обидно. Почти.

Не те отношения

Видимо, это называется пересечение интересов.

Тут можно прямо по пунктам: контрреволюционное движение, Габриэль, власть.

С контрреволюционным движением вышло нелепо. Когда-то Максим верил, что этому государству не стоит быть (можно продолжить: «таким, какое оно есть сейчас», но лучше просто — «не стоит быть»). Гуанако год за годом без труда отнимал у Максима его веру, его сторонников, его перспективы — пока на четвёртом курсе Максима контрреволюционное движение не издохло совсем. Потому что Гуанако верил, что движению стоит издохнуть.

Он не виноват, что верил сильнее Максима.

Он молодец, он сделал, что считал нужным.

Максим смирился, пошёл в аспирантуру, забыл о политике — но политика сама пришла за ним в лице подвыпившего Хикеракли, который широким жестом усадил Максима в новообразованную Университетскую гэбню.

На тот момент Максим от слова «гэбня» шарахаться уже перестал, поостыл в ненависти к государственному устройству Всероссийского Соседства, признал кое-как некоторые его преимущества. Но это ведь не то же самое, что дать согласие на своё непосредственное участие в управлении государством.

Но его согласия никто не спрашивал — Хикеракли мог не только перегаром дыхнуть любому в лицо, но и ткнуть своим вторым уровнем доступа.

Живому члену Революционного Комитета не выскажешь никакого «не хочу».

Максим пошёл с другой стороны: «51-й год, лаборатории, эксперименты по уровню агрессии — вы помните окончательный вердикт по делу контрреволюционного движения на истфаке? Группа состоявших в нём лиц была признана психически нестабильной, но — в силу отсутствия конкретных экспериментальных данных — решено было не начинать принудительное лечение до первого однозначно трактуемого прецедента. Прецедентов пока не было, но вы уверены, что таких людей можно наделять властью?»

Хикеракли только посмеялся: «Я — нет, я-то вас не знаю, а вот ваш преподаватель, покойный Гуанако С. К., уверен. Был уверен, он и порекомендовал вас».

Покойный Гуанако С. К. даже из могилы продолжил толкать Максима на путь любви к Революции. И к государству, ставшему её результатом.

Максим взбесился. Сначала у него отобрали его идеалы, а потом и вовсе начали распоряжаться им по своему разумению. Ларий, Охрович и Краснокаменный, с которыми он по всё тому же чужому разумению оказался в одной упряжке, успокаивали его: собственная гэбня — это весело. Это возможность претворить идеалы в жизнь, совместить их с реальным положением дел, сделать так, как кажется правильным, а не так, как делают все остальные. Это единственная форма деятельности, которой разумно заниматься бывшему главе контрреволюционного движения.

Ларий, Охрович и Краснокаменный — тоже экспериментальный материал 51-го года. Что их слушать, ненормальных.

Особенно с учётом того, что наличие собственной гэбни и без их аргументов слишком подогревало самолюбие и вдохновляло на свершения. Это стыдно, это предательство былых идеалов, но это правда.

И правдой это сделал Гуанако, потому что так захотел. А Максиму оставалось только подчиниться воле мертвеца и получать своё поначалу постыдное удовольствие.

Даже смешно.

Контрреволюционное движение на истфаке, двигавшееся прямиком к созданию Университетской гэбни. Которая состоит теперь из его ярых сторонников и ярых противников, двое на двое, равенство мнений.

Достойный конец мечтаний о достойном же конце существующего государственного устройства.

Но это давно пережитые эмоции, куда больше эмоций ещё совсем недавно вызывали пересекающиеся интересы «Габриэль» и «власть».

Вызывали , да. Но, по-хорошему, тут и думать нечего: и то, и другое казалось много лет подряд принадлежащим Максиму, но стоило Гуанако вновь возникнуть ниоткуда на горизонте, как иллюзия развеялась.

Не над чем тут думать. Есть вещи, которые могут принадлежать только самым лучшим. И самые лучшие не виноваты в том, что они самые лучшие.

Молодцы они, если мыслить здраво.

— Что я тебе говорил! — замахал руками Муля Педаль. — Тут ждат’ — значит, тут.