Избранные произведения писателей Дальнего Востока

Ю-собан, заколов двух молоденьких петушков, нес их в кухню. Увидев Сонби, он приветливо улыбнулся:

— Еще яичко прибавилось?

— Да.

И Сонби, желая хоть кому-нибудь показать это тепленькое яичко, протянула ему.

— До чего же любит она собирать куриные яйца! — сказала бабка, ошпаривая кипятком петушков.

— Бабушка, с этим уже сорок будет! — с гордостью промолвила Сонби.

— Это хорошо. Но для чего ты их копишь так усердно? — спросила старуха тихонько.

От этих слов у Сонби сжалось сердце. Но сейчас же она снова с умилением посмотрела на яйцо.

Сонби бесшумно открыла дверь кладовки, и на нее пахнуло плесенью. Заглянула в корзинку с яйцами, помещенную в глиняном кувшине. Ровненькие, одно к одному, яйца почти доверху наполняли корзинку. Она осторожно присоединила к ним свеженькое яичко.

— Сорок, — проговорила она и еще раз переложила яйцо. Луч света, проникающий в щелку, лег ей на пальцы. Сонби погладила корзинку, вышла в кухню и села возле старухи, ощипывавшей кур.

Старуха и Сонби уже приготовили обед, подали и теперь сами ели у плиты, когда вошел Токхо.

— Сонби, иди обедать в комнату.

Сонби поднялась.

— Я лучше здесь!

— Почему ты не слушаешь? Живее, будешь кушать вместе с Окчоми, — торопил Токхо.

Сонби положила ложку, но не двинулась с места. Токхо понял, что уговоры бесполезны.

— Ты что же, всегда на кухне ела? — проворчал он и ушел. Должно быть он что-то сказал там, потому что тотчас же послышался недовольный голос хозяйки:

— Эта девчонка всегда такая. Говоришь ей — не слушает. Вообще, упряма, как вол.

Сонби вспыхнула, и еда стала у нее поперек горла. Когда Сонби, управившись с мытьем посуды, пошла к себе, мать Окчоми выросла перед ней.

— Теперь хозяйка комнаты приехала. Придется тебе поместиться с бабкой или со мной.

Подошла и Окчоми.

— Пожалуйста, освободи эту комнату. Ой, что тут делается? Почему такое множество узелков? Прямо как у китайца! — засмеялась она и оглянулась на молодого человека.

Сонби покраснела до ушей. Она связывала все в один узел, а из головы не выходили слова Окчоми. Собрав пожитки, Сонби задумалась. Куда ей теперь перебираться? К хозяйке ей не хотелось, а у старухи в каморке и без того тесно. Вспомнился ей домик, где жили они с матерью, и так вдруг захотелось увидеть его. «Не знаю даже, кто там живет теперь», — упрекнула она себя и снова посмотрела на узел. Потом решительно подхватила его обеими руками.

— Фу! Ну и жара! Хоть бы ты спел что-нибудь, — обратился Карлик, прозванный так за свой малый рост, к долговязому парню и, ударив мотыгой о землю, вывернул сорняк.

Они смеялись и балагурили, в шутку величая друг друга по прозвищам.

— Гм, спеть...

— Да ну же, Оглобля, давай! Не ломайся, терпенье лопается!

И Карлик толкнул долговязого в спину. Усердно половший тут же рядом Чотче оторвался от работы.

— А ну-ка, правда, спой! А?

Карлик заморгал глазами:

— Ого! Оказывается, и этот медведь понимает в песнях.

Карлик недаром удивился. Когда Чотче трезвый, от него обычно слова не добьешься, а как выпьет, готов болтать с кем угодно. А никто не слушает — будет до ночи под нос себе бормотать.

Чотче посмотрел на Карлика и ухмыльнулся. У него привычка: всегда вместо ответа вот так ухмыляться. С горы вдруг донеслось «ку-ку». Оглобля посмотрел в ту сторону.

— Кукушка! — И вдруг загорланил, да так, что жилы на шее вздулись:

Песня взвилась и замерла вдали, словно погасла...

— Славно! — ударяя о землю мотыгой, воскликнул Карлик.

И какая-то непонятная печаль овладела всеми.

— Ну что ж ты, давай еще! — улыбаясь, подбодрил Оглоблю Ю-собан.

— А если спою, господин Волк, поднесешь?

— Да уж так и быть, поднесу...

При упоминании о выпивке Чотче почувствовал жжение в горле. Воображению его представилась брага, и он сглотнул слюну.

— Только песни мои стоят подороже стакана браги.

— Да ну же, не тяни! — закричали все в один голос.

Ю-собан снял шляпу и стал обмахиваться.

— Ну и жара! Невыносимая! Запевай, что ли, скорей. Брага не по вкусу, могу и водкой угостить.

— Будто он и впрямь так хорошо поет, ишь ведь как выламывается...

И Карлик смахнул с Оглобли шляпу.

— Эй ты! Хватит дурачиться!.. Куда завтра полоть пойдешь?

— Как куда? К Сам Чхимолю.

— Поле у него каменистое — трудно полоть.

— Так-то оно так, зато плата — пять мешков!

— Видно, попотеть там придется, чтобы заработать. Даром столько не заплатят.

— Нелегко, конечно. Пошли вместе?

— Вместе? Ну нет! Разве на пустой желудок обработаешь такую землю? — возразил Оглобля и покосился на Ю-собана.

Ю-собан жил в доме Токхо, и поэтому они всегда опасались его. Карлик сплюнул.

— Вечно тут что-то крутится, — негромко проворчал он. Нечаянно задев краем мотыги стебель проса, он торопливо поднял его и старательно выпрямил.

Подул легкий ветерок и заколыхал колосья. Вдали замычал теленок. Оглобля вдруг запел:

Таппори закашлялся и с силой стукнул мотыгой о землю.

Все невольно вздохнули. Ю-собан сказал:

— Эй, вы! Уж если петь, так что-нибудь повеселее! А то что это за песня?

Карлик побагровел и швырнул мотыгу. В его голове вихрем пронеслось воспоминание о том, как они ходили получать ссуду.

В тот день широкий двор Токхо был битком набит арендаторами — все пришли за зерновой ссудой. К ним вышел Токхо.

— Эге! И откуда вас столько набралось?

Это было обычным вступлением Токхо при выдаче ссуды. Он оглядел собравшихся. Крестьяне замирали под взглядом Токхо: не придется ли им, не дай бог, уйти ни с чем? И опускали головы. Токхо слегка нахмурился: он заметил должников, не уплативших еще за прошлый год.

— Как же так, где же ваш урожай-то? Что, и у тебя нет зерна? — Токхо уставился на Оглоблю. Тот поскреб затылок.

— Я... да...

— Ну и ну! — продолжал Токхо. — Надо было, видно, экономить, поменьше есть. Сейчас вы наберете в долг, а осенью как платить будете?

Они слушали, не подымая глаз. Токхо принес книгу и кисточку, записал фамилии, а рядом аккуратно вывел, сколько и каких мерок возьмет каждый.

Ю-собан открыл дверь амбара. Несколько человек выкатили бочку с чумизой, вынули пробку, и полилось зерно в подставленные мерки. В поднявшейся пыли мелькала шелуха. Взяли по горстке зерна — внимательно посмотрели на него, потом поднесли ко рту — попробовали на язык. Увы! Чумиза, которой они платили прошлой осенью, была зернышко к зернышку, и вкус имела настоящий, словно каштан пробуешь. А это — мелочь какая-то и на вкус никудышное, будто шелуху в рот берешь. Рано, выходит, обрадовались они, что хоть в долг принесут домой хорошего зерна. Все приуныли.