Валерий Зеленогорский - ULTRAмарин

С этим дипломатом я получил два образования, среднее и высшее. Польза от них была невелика, но дипломы тогда не продавались в переходе, да и в городе, где я учился, первый переход появился, когда я все окончил.

Это угловатое чудовище для переноски вина и грязного белья из бани ждало меня из армии. Устройство это чудо советской кожгалантереи имело блядское – он открывался в самый неподходящий момент, и все держали палец на крышке, страхуя себя от неожиданного извержения содержимого.

Такой момент у меня случился. После вуза я работал на одной швейной фабрике в плановом отделе и считал цены на женское белье типа панталоны.

Занятие это для меня привлекательным не было, рассматривать целый рабочий день женскую сбрую в разных фасонах и расцветках и считать, сколько чего стоит в деталях этих предметов, – для двадцатилетнего молодого человека, прямо скажем, не самое романтичное дело, да и болезнь могла развиться профессиональная – фетишизм, а тогда даже молока не давали за вредность, суки профсоюзные.

Посчитать, сколько стоят трусы, было не самым главным в той работе. Нужно было согласовать в государственном органе, за какую цену главный орган женщины-матери будет защищен от непогоды и чужих глаз. Страна определяла, сколько и каких трусов нужно советской женщине, а главное – какова должна быть их цена. Родина-мать не могла пускать государственный вопрос на самотек, всем должны были быть доступны трусы – и академику, и путеукладчице, с голой жопой государство никому ходить не разрешало, не то что теперь.

Вот на таком передовом рубеже экономической науки я стоял в то время.

Каждую неделю, собрав образцы продукции и документы, я ехал в городской отдел цен – утверждать их с учетом государственного интереса.

Ехать в центр приходилось на трамвае, я садился у окошка, на коленях лежал дипломат с трусами, и никто не знал о моем тайном грузе. Я чувствовал себя дипкурьером, как Теодор Нетте, из посвященной ему, пароходу и человеку, поэмы Маяковского.

Один раз в вагон вошла девушка, хорошенькая такая, в короткой юбке и, видимо, в трусах не нашего производства. Я подозревал, что на ней трусы «неделька», это чудо польского производства я видел на выставке у нас на фабрике. Она села рядом со мной на единственное свободное место, и я завел с ней разговор о духоподъемном.

Начал я издалека, о погоде говорить смысла не было – июльская жара душила своими градусами, спрашивать, где она отдыхает этим летом, тоже было банально – все загорали на городском пляже или ездили в деревню. Пришлось спросить о том, где она выходит. Вопрос незатейливый, но не хамский, предполагающий развитие сюжета.

Девушка ответила естественно и без жеманства, что едет в центр. По ее реакции я понял, что в пьесе есть перспектива сыграть главную роль с драматическим финалом, приправленным легкой эротикой.

Мы познакомились, она оказалась Дева, а я Овен. В знаках я был не очень, не верил, что людей можно разделить на двенадцать стад, как-то хотелось некой отдельности, но ей знаки Зодиака показались темой интересной, и я с видом потомственного астролога и хироманта взял ее за руку и стал гадать на судьбу по линиям.

Гадать я не умел, цыган боялся, когда они подходили, меня обуревал страх, я орал в их сторону ксенофобские кричалки. Тогда никто не знал, что такое ксенофобия, и поэтому посылали чужих и своих известными словами на все известные буквы.

Но тут случай был особый, я держал нежную ручку и плел что-то про судьбу и пиковый интерес, она смеялась, и все было на мази.

Мы определили, что все за продолжение банкета, я еще плел для усиления какой-то вздор, свободной рукой в другом кармане пересчитывая наличность – денег должно было хватить на легкую анестезию сухим вином. Недостающее опьянение планировалось дополнить жаркими словами и нефизическими упражнениями.

Перед выходом на своей остановке Дева попросила перезвонить перед встречей. Я открыл дипломат – там лежала ручка. Она же, увидев там набор юного фетишиста, рванула к выходу, на ходу выпрыгнула из трамвая, как каскадер, не удержалась, упала, и дальше трамвай завернул за угол, унося несбывшиеся надежды.

Мои глаза уперлись в образцы нашего бельевого ассортимента. Тут я все понял, объяснить, что это не мое, что я этим не пользуюсь, не коллекционирую это, не снимаю с жертв, как скальпы поверженных дев, я не мог.

Через месяц я сменил работу, перешел в СКБ, где проектировали станки. Слава Богу, они в дипломате не помещались. Жизнь стала лучше, жить стало веселее.

За три месяца до юбилея Сергеев собрал волю в кулак и сел составлять список гостей по случаю круглой даты.

Все предыдущие годы он тщательно избегал отмечать свой день рождения, уезжал, прятался, отключал телефон. Не нравились ему эти репетиции поминок, он не считал нужным подводить промежуточные итоги, не любил это дело, чувствовал себя на днях рождения идиотом.

Сам он к людям ходил, терпел это безобразие, но себя в этой роли видеть не хотел. Может, роды у его матери были тяжелыми? В общем, в этот день он явно чувствовал себя плохо, да и глупо было выносить на Божий суд факт своего рождения. Домашние это знали и до поры до времени не трогали, но шестьдесят – последний рубеж перед началом разрушения, его принято отмечать, если дожил.

Последней каплей стали участившиеся походы на похороны знакомых, где приходилось слышать банальные слова «встречаемся на поминках». Вот тогда он решил собрать всех и услышать все о себе наяву, хотя мнением людей и не дорожил – к требовательному к себе человеку чужая хвала и хула не пристает, большего суда, чем собственный, не бывает.

Подводить итоги своей жизни он не собирался, ничего великого он не совершил – росли дети, он их кормил, похоронил родителей, никого не убил и героем не стал. Чего гордиться обычной среднестатистической жизнью?

Весь мир от него ничего не получил. «На своих сердца не хватает» – как говорил один артист по поводу бомбардировок Грозного. Одним словом, юбилей предполагался семейным, без статуса полугосударственного или любого другого.

Он достал из стола заготовленные конверты, положил перед собой лист бумаги и первым номером написал себя – Сергеев.

Он вспомнил себя в двухлетнем возрасте, играющим с тряпичным слоником, набитым опилками шедевром игрушечной империи местной артели общества слепых. Сергеев безжалостной рукой вскрыл его, желая узнать, что там внутри. Оказалось, что опилки. От отчаяния он засыпал ими себе глаза, заревел, обкакался и навсегда понял, что лезть в душу и тело другим не надо, говна не оберешься.

Первый раз он смертельно испугался ночью в инфекционной больнице в трехлетнем возрасте, когда его положили с подозрением на стригущий лишай. Вечером мама ушла, он лежал один в темной палате, советская медицина не считала нужным оставить маму с ним. В больнице имелся полный набор средств для ухода в виде ночной няньки – по норме одной на все отделение. Он не спал всю ночь, не понимая, почему мама его бросила и что он сделал не так. Потом его бросали женщины, но так больно и страшно, как в первый раз, не было никогда.