Алексей Колышевский - Секта. Роман на запретную тему

Отворив дверь камеры и убедившись, что желающих попасть под трибунал не нашлось, генерал Лемешев придвинул свое кресло вплотную к стоящему в кандалах Авелю, набил трубку, закурил и спросил:

– А как смел ты написать, что государь Петр Третий пал от руки жены своей?

Авель, измученный, голодный и ослабевший, очень тихо ответил:

– О том наставником моим, Иоанном Златоустом, мне сказано, а мною записано, и я лишь глас Златоуста сего на бумагу переложил, а сам я говорить толком не умею, ибо косноязычен зело и скромен. Златоуст же говорил, что государь тот был неправеден и веру православную на Руси хотел искоренить, а насадить веру поганую, латинянскую. Жены своей не любил, ее чурался и содомским обрядом грешил, и через это был повинен смерти и ей насильно предан.

Лемешев взмок. Он самолично допрашивал Петра Третьего, единственного российского монарха, коронованного посмертно, и знать подробности о его нездоровом пристрастии не только к фавориткам, а еще и к фаворитам могло от силы несколько человек, исключая из их числа тех самых фаворитов, убитых по приказу Екатерины Второй вслед за ненавистным супругом. То, что эта абсолютная тайна могла стать известна обыкновенному монаху, находилось за гранью понимания генерала, и ощущение, что он столкнулся с каким-то доселе не встречавшимся ему чудом, стало еще отчетливее. Лемешеву вдруг стало трудно дышать, он прокашлялся и продолжил:

– Кто тебя подучил на Его Высочество Павла Петровича возводить напраслину, что, мол, жаждет он кончины августейшей матери своей? Откуда ты это взял?

– От гласа Иоаннова, что во мне звучит всякий час и по ночам не утихает.

– Собакин лай, – пренебрежительно бросил Лемешев и с удивлением увидел, как на лице Авеля вспыхнул гнев:

– А коли ты мне не веришь, слов моих не разумеешь, то ответь мне, веруешь ли во Бога и диавола? А доколе не ответишь, я и слова не вымолвлю.

– Да ты никак меня в условие ставишь?… Однако ж изволь, я тебе отвечу, что в господа Бога верую и диавола происхождение признаю. Чего тебе еще?

Авель, который говорил уже несколько громче и гораздо отчетливее, кивнул, показав, что ответ его удовлетворил:

– Мыслит цесаревич подняться на мать свою по трем путям. Мысленному, словесному и в деле. И лишь только свершится и мать сойдет во гроб, то…

– Довольно! – Лемешев вытянул перед собой руку и раскрыл ладонь, словно хотел накрыть ею крамольный рот. – Нет никакой мочи тебя слышать. По моему разумению, повинен ты смерти на плахе али от веревки.

Авель гордо выпятил бороду:

– Твоя воля! Достоин, так казни меня, а от слов своих не отступлюсь.

Лемешев встал, подошел к двери камеры, открыл ее и громко позвал караул. Затем быстро подошел к кандальнику, приблизил рот свой к его уху и одними губами прошептал:

– Держись, отче. Я тебе верю. Стерпишь прокурорский надзор – спасу.

…Генерал-прокурор Самойлов особенной оригинальностью не отличился, а, надавав несчастному пощечин, топал ногами и называл Авеля различными унизительными словами. Авель же, памятуя про обещание, данное Лемешевым, в котором он увидел тонкую душу и глубокий ум, стерпел все и со смирением Самойлову признался, оговорив себя:

– В том признаюсь, твое Высокоблагородие, Ваша Светлость, – зачастил Авель испуганно, прижимая к груди иссохшие кулаки, – что сии ереси писал сам, своим токмо разумением, произошедшим от того, что услышал от заезжих людей, коих после ни разу не видывал, а тот пустой разговор записал на бумаге, выдав за свой!

Самойлов смягчился. Велел Авеля увести и поехал с докладом к императрице по другим делам. Он предполагал извести Авеля, казнить монаха без суда и следствия на следующее же утро. Докладывать об Авеле генерал-прокурор не думал, однако не учел таланта Лемешева.

Посетив своего тезку и фаворита государыни Платона Зубова, имевшего в продолжении жизни своей благодетельницы чрезвычайно корыстный интерес, генерал Лемешев показал тому тетрадь монаха и дал свои пояснения. Зубов, как и все до него прочие, кто читал Авелевы откровения, посерел лицом:

– Так ежели теперь февраль, то выходит посему, – он ткнул холеной рукой, все пальцы которой были унизаны перстнями, и даже на большом пальце имелся бриллиант о трех каратах, в раскрытую тетрадь, – что жития благодетельнице нашей осталось менее года?! Что же тогда будет… – Зубов беспомощно посмотрел на Лемешева, и генерал понял, что самое время лить воду на свою мельницу.

– Надобно императрицу упредить, Платоша, – вкрадчиво сказал он, – и кому же лучше ей рассказать про это, чем не тебе? А уж как она решит, я все исполню.

– Да, да, – Зубов закивал с облегчением. Был он человеком никчемным, бесхребетным; жил одним днем и теперь, узнав возможное будущее своей благодетельницы, был парализован волей Лемешева, словно кролик пред удавом. Хотел было взять тетрадь себе, да Лемешев с улыбкою тетрадь – хлоп! – и к себе под мышку:

– Дозволь, Платоша, чрез тебя просить аудиенции тет-а-тет у государыни. Мне помимо записок этих еще кое-что ведомо, о чем могу лишь ей на словах передать.

Зубов послушно закивал: мол, как же, все сделаю!

…Императрица Екатерина Алексеевна ни в какой характеристике не нуждается. Одно лишь слово – Великая. Вторая после Петра, коего назвала так сама русская история. А посему и суждения у нее были не чета самойловским. Она внимательно прочитала предсказания Авеля и отнеслась к ним настолько серьезно, что намеревалась приказать доставить этого человека в Зимний дворец, но Лемешев мягко, галантно отговорил ее от этой затеи:

– К чему же будешь, Государыня, слушать шарлатана и проходимца? Ведь нету никакого доказательства словам его! Дозволь его от Самойлова взять да поместить в мой, Тайной эшпедиции, крепостной замок Шлиссельбург. И будет он там пребывать на полном пансионе до предсказанного им дня. Того самого, что…

– Господи помилуй, – Екатерина перекрестилась, – не договаривай, Платон Никитич. И то твоя правда, не желаю видеть его. Пусть после… Искушения боюсь, поддаться болезни и в означенный день и час помереть. Изволь сделать как знаешь, указ я подпишу немедля…

…Выслушав доклад генерал-прокурора Самойлова, Екатерина как бы между делом переспросила:

– Все ли сказал, Александр Николаевич? Не запамятовал ли о чем, что лично меня касаемо?

Самойлов предпочел не отмалчиваться и, будучи человеком опытным, понял, что императрице все известно. Рассказал про монаха и своими словами изложил содержимое его книги.

– Где же книга сия? – спросила императрица.

– Про то мне неведомо, а мужик говорит, что прочие монахи, прочитав ее, сожгли.

– Указ мой выполнить спешно и монаха вернуть в распоряжение генерала Лемешева. Пусть Платон Никитич сам решает, что с ним делать.