Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Инженер был человек мрачный, брошенный женой. Миссис Гольдберг, тоже дама одинокая, была уже в возрасте, но гордилась своей яркой внешностью: с ранней весны и до невыносимого нью-йоркского августа она проводила долгие часы на крыше нашего дома. Про солнечную радиацию тогда еще не знали, но люди боялись, что на раскаленной крыше ее хватит удар. То есть не боялись – предвкушали. К сентябрю ее кожа достигала черноты и сухости кровельного рубероида. Миссис Гольдберг считала себя женщиной спортивной и эффектной.

Она стала наведываться к инженеру со своими мешками сухарей. На первый мешок он реагировал невнятным мычанием, второй принял молча, но в третий раз наорал на нее так громко и страшно, что хотя содержания его речи никто не мог понять – он был родом из Югославии, – но силу его эмоций легко было угадать по интонации, громкости и указующему персту, направленному во тьму нашего грязного коридора, в сторону лестницы.

Отвергнутая миссис Гольдберг, как активистка и общественница, позвонила в полицию. Она сказала, что опасается за свою жизнь. Пришел полицейский, встретился с обиженной дамой и, – вот тут-то вступает в силу презумпция невиновности, – объяснил ей, что сделать по закону ничего не может. Нужна реальная агрессия.

– Мы должны подождать, пока он вас не излупит, – объяснил полицейский с некоторым удовольствием, – или, по крайней мере, врежет. Или хоть пальцем к вам прикоснется, – тут он брезгливо потрогал ее загорелое морщинистое плечо. – А так, за намерения, у нас не арестовывают.

Это правда. Тем более что инженер был хотя и безработный иммигрант, и даже слегка тронутый, но все же белый человек. А презумпция невиновности распространялась в те годы на белых людей в гораздо большей степени, чем на каких-нибудь, как выражалась миссис Гольдберг, шварцев.

В Нью-Йорке стали появляться на улицах полочки, на которых жители оставляют осиротевшие книжки. Во время дождя их заботливо прикрывают клеенкой. Возьми книжку, принеси книжку. Самодеятельные общественные библиотечки, бесплатно. Даже в нашем доме, в подвальной прачечной, есть библиотека томов на двести. Пока полотенца крутятся в сушилке, можно немного почитать. И я стала притаскивать в мешках и коробках ненужные книжки и ставить на окрестные полочки. Бери – не хочу.

Вот именно, что не хочу. Ненужные книжки. Раньше бы и в голову не пришло, что есть такая вещь: ненужная книжка.

Теперь вижу – от них пыль, они занимают место, шрифт слепой, страницы серые. И тяжелые они, эти книжки, в поездку с собой не возьмешь. А главное: страницы не светятся. В темноте читать совершенно невозможно.

Уж не говоря о том, что книга, она как порционное блюдо в столовке. Вот тебе котлета, рядом пюре, ложку подливки поверх плеснули и все. А на экране – гуляешь по буфету. Можно с чужой тарелки подцепить, можно приснившегося киселя похлебать. Страниц и границ нету, а без границ нету и формы. Роль и контроль автора исчезают. Вот читатель заметил какое-нибудь заимствование и уже проверяет – откуда, где, что. Автор надеялся на скрытую цитату, которая в подсознании читателя слабо прозвенит павловским звоночком, вызывая желательную эмоцию. Но читатель уже резво бежит в сторону, и какие там эмоции – он все даты и обстоятельства узнал, а про сюжет и все усилия автора уже и забыл. Это еще повезет, если он вернется, не останется там, в первоисточнике цитаты. Контекст теперь влезает в текст, перебивает.

А книжки – как они строго и авторитарно держали нас в границах своих картонных, дерматиновых переплетов, разрешая отвлечься разве что на иллюстрации. А книги девятнадцатого и восемнадцатого веков, которые в настоящих кожаных переплетах с золотым тиснением – те и выпороть могли. А уж те, которые отшельниками в темной келье вручную переписывались и иллюстрировались, в которых страницы расцвечены, – не зря это иллюминацией называется, страницы вспыхивают как салют – те книги открывали, помолившись и перекрестившись.

А машинописные листочки нашей молодости? Без переплетов, без даты, часто без авторства, они строго держали нас не только в пределах текста, но и в пределах времени и места: «За ночь прочтешь, завтра утром отдашь и никуда не выноси!»

Мы с друзьями теперь жалеем все старое, потрепанное и употребленное. Идентифицируемся. Рука не поднимается ни кошку старую усыпить, ни старые книжки выкинуть. Мы рассеяны по всему свету, и книжки на нашем языке никому не нужны; ни соседям, ни наследникам.

Но ведь по некоторой инертности характера и вследствие особенностей воспитания почти все в моей жизни связано с книгами. Много лет пыталась себя убедить, что можно писать в книжках, подчеркивать и комментировать, но так никогда и не решилась. В детстве это было строго запрещено. Называлось: варварское обращение с книгами.

И вовсе это не варварское обращение, даже наоборот. Правильно это называть красивым словом: маргиналии.

Попробую теперь написать эти запоздалые маргиналии, вспомнить свою жизнь на полях прочитанных книг.

Никакой документальной достоверности мои записи не имеют. Все факты не проверены, могут быть перевраны. Мнения все только мои. Если совпадают с общепринятыми, то это по чистой случайности я изобретаю велосипед.

Все цитаты привожу в том виде, пусть и в искаженном, в котором помнила их всю жизнь.

Вот она лежит передо мной, бедолага – как странно ее видеть здесь, в Нью-Йорке, в двадцать первом веке! «Радуга-дуга», Детгиз, 1947 год, составитель И. Карнаухова, рисунки А. Якобсон. Когда-то патриотически красная, выцветшая до бледной морковности. На обложке девица-краса в кокошнике.

У меня нет никакого другого имущества, оставшегося с тех лет. Что еще сохранилось с сорок седьмого года, кроме книги «Радуга-дуга»?

Это моя самая первая книга. Мне ее подарил Владимир Захарович Масс, соавтор отца. Смутно помню, что он учился с Шагалом в Витебске, потом работал с Маяковским. Потом с Эрдманом они написали сценарий фильма «Веселые ребята».

Сталин сказал: «Хорошее кино! Посмотрел – как будто в отпуске побывал!» – и услал Эрдмана в тот самый Енисейск, где и сам сиживал, а Масса – в Тобольск. Дело в том, что от избытка талантов они в свободное время сочиняли песни и басенки. Вот за эти басенки их и арестовали.

После ссылки Масс начал работать с моим отцом. Отец провел часть войны в агитационной бригаде, а часть – в штрафном батальоне. Но выжил. Ему повезло: его почти смертельно ранили и демобилизовали. Поэтому я родилась. Мне, значит, тоже повезло.