Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Хорошо, что Пруст умер так рано. Если бы Пруст дожил лет до семидесяти, то и он умер бы в концлагере.

И Чехов. Проживи он до шестидесяти, как раз угодил бы в девятнадцатый-двадцатый год и умирал бы, как Блок, от отвращения и истощения.

Печально также думать о героинях чеховских пьес. Они всё стенали: «Трудиться хочу! Трудиться! Проклятая праздность!» Не надо было им стенать. Накликали. Три сестры вполне могли успеть поработать на лесоповале. В лучшем случае – официантками где-нибудь в Берлине или Белграде.

Отец зарабатывал много, а в те времена деньги тратить было особенно не на что. Он тратил на книги и разносолы: почти каждый день приносил что-нибудь из Книжной лавки писателей или из Елисеевского. Стопки книг складывались на круглый стол, отражались в полировке, а рядом выкладывались редкостные сыры в керамических баночках с притертыми крышками, икра, которую тогда можно было купить каждый день, зеленый горошек в банках, который продавался редко, коробки конфет с репродукциями шедевров живописи на крышке и серебряными щипчиками, которыми вынимались шоколадки из кружевных бумажных гнездышек.

Икра была простой ежедневной едой. За солеными огурцами и мукой мы с тетушкой стояли в очередях, с чернильными номерами на руках.

А круглый стол, как я потом поняла, был соотечественником и ровесником Джейн Остин. В Англии конца восемнадцатого века замечательно умели делать мебель для коммунальных квартир: изящный столик грациозных пропорций, с медной фурнитурой, складывался при помощи хитрого механизма, превращался в экран и совершенно не занимал места.

В нашей комнате была двухстворчатая дверь красного дерева, сплошь покрытая резьбой. Чудеса и красоты, производимые рабами: ручная резьба, вологодские кружева, подкованные блохи… И высотные дома, и станции метро, и вся роскошная орнаментальность архитектуры периода украшательства… Все это было неким воплощением живой национальной традиции рабства. Изысканное прикладное искусство требует таких затрат времени, что возможно только, если труд никак не оплачивается или оплачивается пайкой. Поэтому в монастырях можно было производить иллюминированные книги.

И поэтому в Америке никогда не было настоящего прикладного искусства. Рабы тут были заняты приведением нового материка в жилой вид. Американская секта трясунов создала удивительный стиль мебели и текстиля – минималистский, с необычным для народного искусства отсутствием орнаментов и украшений. В отличие от нашей двери работы крепостных мастеров, которая вся из украшений и состояла.

К бронзовой ручке этой двери привязывали ниточкой мой шатающийся молочный зуб. Надо было сидеть на стуле и ждать, когда кто-нибудь войдет, дернет на себя дверь – и зуб мой выскочит. Ожидание было неприятно, но вполне выносимо. Хуже, если в зубе была дырка. Тогда мы ехали в особняк Ростовых. Тот самый, где – как мне рассказывали – танцевала на балах Наташа, в честь которой меня и назвали. И не там ли граф Ростов кормил гостей ананасами из безуховских теплиц, и не там ли советские писатели ели сказочную еду, любовно и завистливо описанную Булгаковым: порционные судачки а натюрель и шампиньоновое пюре в чашечках.

Во времена моего детства там находилась писательская поликлиника с зубоврачебным кабинетом, где зубы детям сверлили – это я точно помню – без всякого обезболивания. Хорошие дети не кричали, не вырывались и не мешали врачам работать. Плохие дети все это проделывали, им должно было быть стыдно.

В нашу большую комнату с резной дверью приходили гости. Они были двух сортов: или родственники матери, или друзья отца. Родственники матери, люди чиновного сословия, онемели бы в присутствии друзей отца: актеров, писателей, профессиональных шутников, популярных композиторов. Наша мать называла их эстрадниками – сама она предпочитала серьезное искусство. Разговор в те годы был у них быстрый и веселый, все умели рассказывать истории. Многие из них были из Одессы и прочих южных мест, они умудрялись есть и шутить даже во времена голода и молчания. И все друг другу, как справедливо написала в своем письме доносчица, помогали.

А родственники жаловались на болезни. Они наводили друг на друга минометы своих непревзойденных несчастий. Сделавший первый выстрел получал тактическое преимущество: я тебе рассказал про мою чудовищную мигрень, а ты вместо сочувствия лезешь со своим ерундовым артритом в коленке. Конечно, другой думал: мой личный артрит в коленке мне дороже, чем мигрень в твоей глупой голове, – но надо было притворяться, что любишь родственника больше самого себя. Они были специалисты по своим болезням, знатоки, гурманы, архивариусы этого дела – ничего другого на свете они не знали так досконально.

Смешно – хотя смешно ли это? – что на самом деле в их жизни бывали несчастья и пострашнее повышенной кислотности и артрита. Но они говорили об изжоге, это было роскошью: у нас теперь нормальные жалобы, всё как у людей.

Иногда они начинали говорить на идише.

Мне часто кажется, что серьезные гуманитарии – литературоведы, искусствоведы – пишут на своем жаргоне с той же целью, с которой мои родственники говорили на идише: чтобы их не поняли. Было бы хорошо, если бы это вызывало ту же реакцию, которую вызывал у меня в детстве идиш, то есть жгучий интерес и желание узнать: о чем они говорят? Но у гуманитариев расшифруешь жаргон, отшелушишь терминологию – а там по большей части ничего удивительного: и скорлупки не золотые, и ядра не чистый изумруд. А мои родственники говорили на идише о вещах действительно интересных: о сексе, политике, еврейском вопросе.

Хотя – о каком сексе? Секс был, конечно, не секс, а семейные проблемы: роды, беременности, измены, аборты.

И еврейский вопрос был не про иудаизм или, боже упаси, сионизм, а про антисемитизм.

И о какой тем более политике?

Но мужчинам во все времена необходимо для самоуважения говорить о воображаемой политике, произносить таинственные фразы и пророчествовать, намекать на что-то никому, кроме них, не известное. Если бы эти разговоры кто-нибудь записал! То есть наверняка кто-нибудь и записывал – во всяком случае, говорившие ни на секунду не забывали о такой возможности.

К сожалению, ничего из этих разговоров я не помню. Помню только глубокое уважение к мудрости старших и резь в животе: обед состоял из пяти или шести блюд и заканчивался не одним, а двумя-тремя пирогами. Потому что о политике разговаривали, конечно, родственники-мужчины, а родственницы-женщины занимались обычной женской ерундой: едой и детьми.

Хотелось бы мне сказать, что от женских занятий всегда больше пользы. Но именно эти занятия оказались самыми вредными, потому что имели прямые и реальные последствия. О воспитании детей лучше не упоминать. Но хуже того: я уверена, что пироги передаются по наследству, то есть генетически. И мои потомки, даже если они будут жить в штате Массачусетс, и станут высокими и голубоглазыми, и будут пить по вечерам мартини, – даже эти белокурые бестии сохранят в себе генетические дефекты, заложенные теми пирогами, которыми отъедалась наша семья в тысяча девятьсот сорок девятом году.