Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

По дороге я звонила из телефонов-автоматов, сообщала подружке, сторожившей моего шестимесячного, сводки с места событий. Подружка меня не останавливала, наоборот – всячески благословляла на бой. Она тоже слышала что-то краем уха о всяких презумпциях и правах человека.

Прибежав на елочный развал, разыскала я елочную начальницу и объяснила ей про несправедливость, права, презумпцию, отсутствующий талончик-квитанцию, дружинников…

Вот на слове «дружинники» заведующая-то и спала с лица, заметалась и начала предлагать мне любую елочку взамен. Хоть до потолка! Свежайшую, из сегодняшнего подвоза!

– Ваша-то, она двух дней не простоит, она старая. И никаких денег не надо, что вы!

Не по ошибке, значит, мне квитанцию не дали. Весь елочный развал на пустыре был левый, нелегальный, государству выручка шла с пятой елочки через десятую. Это был зарождавшийся в те годы частный бизнес. Поэтому даже лампочки веселенькие там не горели, всего-то света было от желтого уличного фонаря. Но мне нужна была квитанция, даже не ради моей изначальной елки, кривобокой и незаконнорожденной. Мне нужно было дружинникам нос утереть, доказать свою правоту и заставить всех чтить и соблюдать!

Заведующая, она же хозяйка елочного развала, дала мне какую-то бумажку с каракульками, и я понеслась обратно в подвал.

– Ах! – сказали дружинники, совершенно не ожидавшие такого поворота и угнетенные моей настырностью. – Ах, девушка… Да нет уже вашей елочки. Она куда-то… Мы ее сдали. Мы ее на склад… А вот мы вам другую дадим! Выбирайте любую, вот эти только что принесли…

Это, значит, и у них в подвале зарождался частный бизнес. Мою елку уже утилизировали, а мне предложили в их малине из свеженаграбленного выбирать.

Тут бы хотелось сказать, что я отвергла их гнусное предложение и продолжала бороться за правду. Но нет: ноги уж очень промокли. Я взяла одну из комсомольских елок и потащила ее домой, размышляя о дальнейшей судьбе своего шестимесячного: стоит ли ему дать еще немного подрасти там, где он родился? Или следует подавать на выезд немедленно? Потому что сколько можно рисковать его безопасностью?

Ведь избиение младенцев происходило в той стране и в дореволюционные религиозные времена, и в последовавший период атеизма. Да вот и теперь, когда все снова-здорово уверовали.

И никто никогда не поклонялся беспомощному младенцу в темном хлеву, поклоняются служителям культа, грозным и внушительным, поклоняются золоченым дворцам, где за взятки все грехи отпускают.

Никто не задумывается над всей этой историей с младенцем. На рожениц в родовых муках принято рычать:

– Не ори! С мужиком тебе, такая ты разэтакая, нравилось? А рожать ты, такая-разэтакая, не хочешь? Ничего, потерпишь!

Как будто и не слышали никогда, что все дети от Бога. За девять-то месяцев всякое зачатие становится совершенно непорочным.

– Какая хорошая елочка! – удивлялись прохожие. – Где брали?

– В штабе народной дружины! Подарок от комсомольцев! – бойко отвечала я, вызывая у прохожих ненависть.

Оставалось всего несколько дней до конца семьдесят шестого года. Следующий год, семьдесят седьмой, мы с младенцем провели в сборах и в дороге.

А семьдесят восьмой встречали уже в Нью-Йорке.

Я принесла с улицы елочку. Их у нас после Рождества безжалостно выкидывают. За всю свою эмигрантскую жизнь я новогодней елки так ни разу и не купила, но всегда находила себе свежайшую на тротуаре, иногда с чужой канителью. А елочные игрушки прибыли малой скоростью вместе с книгами. И те, которые мы клеили когда-то своими руками, вырезая из альманаха «Круглый год», и сверкающие серебряными бусинками люстрочка и велосипедик, привезенные моим дядей из оккупированной Германии, куда он ездил реквизировать химическую промышленность, и уродливые игрушки из штампованной пластмассы, купленные мне в утешение во время кори.

В пустой квартире стояло несколько старых, ободранных стульев, пожертвования соседей, беженцев из Германии и Австрии. Детская кроватка, подаренная еще тамошними, московскими соседями. И матрас лежал на полу, купленный на деньги еврейской организации.

А посредине я поставила елку.

К полному ужасу и праведному возмущению соседки, миссис Гольдберг! Она пришла к нам с доброхотным подаянием – мешком черствого хлеба – и замерла в ужасе. На елку она смотрела так, будто на верхушке ее красовалась свастика, а Дедушка Мороз нарядился в мундир оберштурмбаннфюрера.

А ведь именно миссис Гольдберг не бежала, как другие наши соседи, из Европы. Она родилась и мирно прожила всю жизнь в Нью-Йорке. Как бывает довольно часто, страдания у нее были заимствованные, но распространялась она на эту тему гораздо больше, чем те, с кем что-то действительно произошло. Она очень гордилась своим еврейством – других отличительных качеств у нее не было. Работала в кошерной булочной и занималась благотворительностью: мешки с трехдневным хлебом в помойные баки не выкидывала, а приносила мне. Выкидывала их потихоньку уже я, чтоб не разводить тараканов. Таким количеством черствого хлеба можно было и не таракана откормить, а поросенка, что совсем бы уж не понравилось миссис Гольдберг.

Она напомнила мне, что лично вложила огромные усилия в дело освобождения советских евреев, оказавшихся неблагодарными, лишенными дорогих ее сердцу традиций, не знающими законов кашрута и поклоняющимися – чему? – елочке, которая, как все знают, один из главных символов христианства.

Есть два способа быть евреем. Один – слиться со своим народом, а другой – бежать от него со всех ног куда глаза глядят. Второй не менее традиционный, чем первый. Тоже освящен опытом тысячелетий. Но это не означает, что я бегу сливаться с чем-нибудь другим. Нет уж, будь добр: убежал – разбирайся с мирозданием один на один. Как еврей, 1 шт. Поэтому осуждение моей елочки как религиозного символа меня сильно разозлило. К тому времени я уже набралась дополнительных сведений о презумпции невиновности, Хартии вольностей, Декларации прав человека и отделении церкви от государства. Поэтому соседку я холодно и сдержанно отшила.

– В вашей квартире, миссис Гольдберг, я елочек не ставлю, а в своей могу делать что хочу, мой дом – моя крепость, вот вам Бог, а вот – порог, у нас разные представления об иудаизме. Видали мы евреев и покошернее вас, миссис Гольдберг.

Рядом действительно жили евреи куда более серьезные, чем она. Даже дезодорант и пудра у них были кошерные, из специального магазина. Они и на лифте по субботам не ездили. Так что миссис Гольдберг была для них такой же супостат, как и я со своей елочкой.

Но они никогда меня не поучали, а из нее вышла бы истовая дружинница. Она даже в полицию настучала однажды на соседа-эмигранта, безработного инженера.