Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

По собственному желанию и для души Масс больше ничего не писал. Зато он рисовал гуашью. Он был художник-любитель, подражал Матиссу. И подарил мне мою первую книжку.

Тогда подаренную книжку обычно надписывали в углу титульного листа, наискосок. «Дорогой Наташе от дяди Володи», например. Но на этой книжке дарственной надписи нет. Что удивительно, нет никаких каляк-маляк, пятен и клякс. Ни одной, упаси боже, загнутой или порванной страницы. Отец работал в молодости наборщиком в одесской типографии. Нам запрещалось класть книгу лицом, то есть открытыми страницами, вниз – от этого портится переплет, корешок ломается. Загнуть уголок страницы было немыслимо, все равно что в приличном обществе в два пальца высморкаться. Эти священные заповеди интеллигентности я потом преднамеренно нарушала, но всякий раз, нарушив, осознавала святотатство.

«Радуга-дуга» написана витиеватым языком, с резьбой и филигранью, языком державно-патриотическим. Все прилагательные следуют за существительными, как будто шлейф торжественно несут: яблочки наливные висят на веточках золотых с листочками серебряными. Коровки-буренушки деточкам малым молочка дают, баранчик в садике травушку жует. Сплошь засахаренные архаизмы: амбаришко, колечушки, толоконце, веретёшко. Подавай голосок на колхозный на дворок.

Какие там слова! У кота на морозе усы позакуржавели.

Сказки страшные, особенно страшен некий Верлиока. Так и не знаю до сих пор, кто он такой – леший, колдун? Имени достаточно. Один из персонажей, сопутствующих этому Верлиоке, – веревочка. Просто веревочка. Вьется рядом с Верлиокой на манер ужа или гадюки.

Страницы с длинными сказками подозрительно свежие, нетронутые. Страницы с частушками, поговорками, скороговорками и загадками – более ветхие. По этой книжке я училась читать и не всё осилила. Наизусть я помню картинки, маленькие, кружевные. И раскиданные по тексту двухцветные литографии, черные с красным. Еще там были большие цветные литографии на всю страницу. Тогда, в четыре года, картинки эти не удовлетворяли. Детям ведь на самом-то деле хочется предельного реализма, чтобы все было прорисовано, чтоб много раз рассматривать, разглядывать, жевать. Помню ощущение несытости изображением, какой-то его обманности, как у сахарной ваты.

Тем не менее эти картинки у меня в подсознании. Кривая улыбка Емели узнаваема, как улыбка Моны Лизы. И щука неискренне улыбается ему в ответ.

Ульки в люльке. Медведь с украденной Машей в корзинке:

Это тот самый медведь, который позже с Татьяной:

В детстве, отрочестве, даже в ранней юности происходит не столько чтение, сколько перечитывание. Почему люди так любят повторение, припев, ритм, сериалы со знакомыми персонажами? Почему Шерлок Холмс особенно хорош не с первого раза, а на двадцатый? И в песне ждешь именно припева?

Может быть, это все возвращает к внутриутробному уюту, когда мы слышали изнутри равномерное биение сердца, к качанию колыбели, к убаюкиванию?

Художница Александра Якобсон была ученицей Петрова-Водкина и Филонова. А страшные сказки – не просто так сказки, а в пересказе ученого-этнографа Ирины Валериановны Карнауховой.

Евгений Шварц, который всегда говорит о женщинах с сочувствием и состраданием и часто с восхищением, вот что говорит про Карнаухову: белое и огромное лицо Карнауховой, с недобрыми черными глазами… кубастая ее фигура… «Если бы у Карнауховой был хозяин, – пишет он, – то на вопрос “Не кусается ли ваша Ирина Валериановна” он честно должен был бы предупредить: “Да, да, осторожнее, не надо ее гладить”».

Шварц пишет, что она была общественница. И выступала на собраниях сливочным голосом: подавай голосок на колхозный на дворок.

Шварц хвалит ее за то, что вроде бы вела себя порядочно с ленинградскими блокадными детьми, когда эвакуировались они с детдомом Литфонда в Пермскую область.

Это происходило лет за пять до моей «Радуги-дуги».

Рисунок на последней странице – нечто туманное, смазанное, кружевное, вроде привидения: Дрема.

Многие дети не любят ложиться спать, боятся. Мне всё подземелья мерещились. Потом эти подземелья заселились: черная курица, городок в табакерке, гномы, дети подземелья… И почему, скажите, могло быть ребенку в те времена не страшно, а радостно и беззаботно?

Об этом – о страхе ребенка, отосланного в постель, оставшегося наедине с ночью, – замечательно написано в той книге, которую я читаю сейчас. Она в бестелесном, электронном виде, да еще и в переводе с французского на английский, лишенная не только картинок, но и почти лишенная этим переводом первоначальных красот стиля. А также лишена она фабулы, завязки и развязки, конфликта и сюжета и даже внятного изложения последовательности событий. Вполне вероятно, что это последняя в моей жизни книга, которую я прочту с изумлением. Вряд ли мне еще удастся поразиться.

И ведь не в первый раз я читаю «В поисках утраченного времени». Пробовала, скучно было, претенциозно казалось. Видимо, недостаточно было у меня раньше утраченного времени, чтобы оценить.

Время у Пруста обтекает персонажи и события, как у Вермеера – свет. Как Вермеер пишет не лицо, не платье, не кувшин, а свет, мерцающий на этом лице, отражающийся в кувшине, тонущий в складках ковра, – так у Пруста время обтекает все описываемое, замирает надолго на цветке боярышника и пролетает, не упоминая, целые эпохи – и вдруг любовь, только что приносившая герою такие мучения, уже превратилась в полуистлевшее воспоминание, только и дорогое тем, что шелковая подкладка рукавчика Одетты была того же цвета, что и боярышник много лет и сотни страниц назад.

Хотя и страниц-то теперь нет, текст возникает, светится некоторое время и тает.

Мы с Прустом в детстве боялись наступления ночи. Но в сорок девятом году и взрослые боялись темноты. Сидели под своим оранжевым абажуром, на тахте с паласом, дустом пахло, канализацией, котлетами – и в любой момент весь этот временно мирный интерьер мог закончиться. Это был год нехороших тоскливых вечеров.

Несколько лет назад я прочла в исторической статье цитату из письма некой патриотки Сталину с просьбой защитить русскую культуру от писателей-космополитов. Вторым или третьим было имя моего отца, а дальше – имена людей, приходивших к нам в гости.

Отца не арестовали. Из приходивших в наш дом исчез только некий Хаим, который писал на идиш. У него было прозвище Хам, потому что он приходил в гости и не уходил, валялся на тахте, привалившись квадратной спиной к паласу, дурацкие шутки шутил. Родители его недолюбливали. Родившиеся в местечках, они хотели забыть все местечковое. Знакомое чувство: эмигранты тоже стараются держаться подальше от соотечественников. Меня Хам ужасно смущал своими шуточками, он говорил, что хочет на мне жениться. Я была очень рада, когда он исчез и перестал к нам приходить.