Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Еще один человек грозился на мне жениться: старик-столяр. Он сделал родителям на заказ книжный шкафчик и тумбочку, выкрашенные морилкой. В шкафчике хранилось несколько подозрительных – не то чтоб запрещенных, но сомнительных – книжек: Тэффи, Аверченко, Зощенко. Мать просила их уничтожить, отец не согласился. Такие маленькие бумажные тетрадочки. Они до сих пор у меня.

Столяр сделал мне в подарок детский стульчик и пел популярную песенку, сочиненную моим отцом:

Столяр подмигивал, а я ужасно стеснялась. Я не привыкла, чтоб мне объяснялись в любви. В нашей семье детям указывали в директивном порядке: чему ты должен радоваться, о чем тебе следует плакать, когда полагается чувствовать себя счастливым. Наказание начиналось, как у Оруэлла, не на уровне проступков, а на уровне чувств, мотивировок и эмоций, которые маленький ребенок не умеет вначале скрывать. Но скоро, очень скоро научается!

Вот поэты – если они и вправду поэты, а не просто пишут короткими строчками с рифмой на конце – остаются маленькими детьми, эмоции скрывать так до конца и не умеют. Поэтому у поэтов всегда бывали серьезные неприятности, даже хуже, чем у прозаиков; они и плакали не о том, и радовались не когда надо.

Но не все поэты. Не Вера Инбер, например.

Мать пела мне колыбельную, всегда одну и ту же. У всех наций есть такие колыбельные-страшилки, но эта была еще и обвинительная.

В конце жертвенная мама умирает:

Позднейшее творчество Веры Инбер объясняют паническим страхом, в котором она прожила свою жизнь. Но эту жуткую колыбельную она написала еще в двадцатые годы, когда была кум королю, вернее – кузина наркому Троцкому.

Как жаль, что моя мать не выбрала что-нибудь другое из раннего творчества своей любимой поэтессы. Например:

Это тебе не усы позакуржавели. Я бы выросла другим человеком. У меня бы жизнь совершенно иначе сложилась.

Тем более что у меня даже и шелковая блузка цвета хаки была. Вернее, не блузка, а маленькое детское кимоно, с оранжевыми хризантемами. Не из Нагасаки, города, от которого вскоре после моего рождения осталась только радиоактивная пыль. Скорее всего – из Токио. Я запомнила на всю жизнь это кимоно и еще платье сизого, голубиного цвета, из японского тисненого ситца с крошечными незабудками. Никогда больше у меня такой одежды не было и не будет. Подарил мне эти сокровища не капитан какой-нибудь, уходивший в далекий путь, а друг моего отца Зиновий Гердт, каким-то чудом побывавший в Японии. Еще, по рассказам, были пеленки, нарезанные из подаренного кем-то парашютного шелка – материи, на редкость неподходящей для пеленок.

«Волшебные сказки» Шарля Перро, Детгиз, 1948 год. Обложка синяя, и на ней уже не кокошник, а рококо с завитушками.

Иллюстрации – гравюры Доре – страшные. Вот подземелье, в нем копошится множество карликов, они варят в больших котлах угощение на свадьбу Рике-Хохолка.

Только эту сказку я и помню из всей книжки. Там про двух принцесс, из которых одна очень красивая, но глупая, да еще и неловкая: она не могла расставить четыре фарфоровые фигурки на камине, не разбив одной из них. Другая сестра некрасивая, но так умна и остроумна, что на балах все толпятся вокруг нее. Появляется принц, зовут его Рике-Хохолок. Он совсем урод, но умный.

То есть идеальная, казалось бы, пара для умной сестры.

Он влюбляется в красивую глупую, отдает ей половину своего ума, а она ему – половину своей красоты, на этом среднестатистическом уровне они женятся. И все счастливы.

То есть как – все? А вот так: о судьбе некрасивой умной сестры не говорится больше в этой сказке ни слова. Никакого разрешения конфликта, никто ее даже не утешает, не говорит: будь одна из вас ткачиха, или повариха, или завбиблиотекой. Она просто исчезает из сюжета – и все.

Читать я научилась с четырех лет. И не то чтоб меня за это хвалили – детей не хвалили никогда, во избежание зазнайства и самоуверенности, той именно уверенности в себе, которую в теперешних детях так старательно воспитывают, – но по реакции окружающих я догадывалась, что у меня ума палата. И что это в лучшем случае несколько комично, но вообще-то не к добру, потому что я девочка.

Я очень даже заметила полное выпадение умной сестры из сюжета и знала, что ей предстоит. Как нашей незамужней тетушке: стирать, гладить, мыть полы и спать на раскладушке во дворце своей сестры.

Однако пожалела я тогда вовсе не умную принцессу. Никакой солидарности со своим полом, или, как теперь говорят, гендером, я не проявила, а влюбилась в Рике-Хохолка. И описан-то он у Шарля Перро в десяти словах, но много ли ребенку надо?

Автор и читатель всегда встречаются на полдороге и на этот свой пикник духа приносят каждый свое. А ребенок – два-три слова сложи, и ребенок так их в воображении разукрасит, столько всего напредставляет, оно и останется на всю жизнь.

Эта сказка мешает мне до конца поверить в феминистские байки о симметричности отношений между мужским и женским полом и о взаимозаменяемости ролей. Многих дам знаю, которые отличались в молодости глупостью и красотой. С возрастом они не только следы былой красоты сохранили – а главное, соответствующую манеру поведения, которая у красавиц остается навсегда, – но и приобрели репутацию умнейших женщин. Они пишут о своих Рике-Хохолках мемуары.

Что же до умных мордоворотов, то им и равноправие не помогло. Раньше, по крайней мере, им профессиональная деятельность оставалась в утешение: ткачиха, повариха. Но теперь карьера вполне совместима с привлекательностью, теперь и красавицы, не стесняясь, делают карьеру. Они далеко не дуры, это им раньше приходилось притворяться.

Дочка соседей по коммунальной квартире, студентка юрфака Лиля, боялась держать у себя в доме сомнительные книги и отдала мне сборник рассказов о Ленине, написанный Зощенко.

Там Ленин в тюрьме, у него чернильница, сделанная из хлеба, в которую налито молоко: если написанное молоком подержать над свечкой, то буквы становятся видны. Я была из тех читателей, у которых описание еды всегда вызывает аппетит. Я очень хотела попробовать чернильницу с молоком, но мне не разрешили слепить из хлеба это интересное блюдо. Хотя хлеб был уже не по карточкам. А молоко, творог и сметану приносила по утрам молочница в ватнике. Бидоны, связанные веревкой, висели у нее через плечо, а творог и сметана были в кошелках.