Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Показывают кино «Светлый путь». Фильм состоит на три четверти из радостного финала. Белокурая, светящаяся Любовь Орлова идет, и идет, и идет из глубины кадра, между бесконечными рядами тарахтящих ткацких станков…

Конечно же, Александров видел чаплинские «Новые времена». У Чаплина так темно, а у Александрова так светло: два мира, два конвейера, у них человек человеку волк, а у нас – наоборот. Все стучит и грохочет, клапаны двигаются, на часах стрелки прыгают! Только у Чаплина движение в кадре справа налево, а у Александрова прямо на нас, в лобовой перспективе: типичная композиция конструктивизма, футуризма, Родченко и Маринетти. Поезда-самолеты, трубы сияющие, колонны марширующие. Победные фаллические атрибуты коммунизма и фашизма.

Идет и идет Любовь Орлова, по сторонам станки, станки, станки, она идет и поет, и ниточки связывает: труд наш есть дело чести, в своих дерзаниях всегда мы правы.

Занятие это в ткацкой промышленности называлось «подсучалка на ходу».

Наутро на нашем полированном английском столе лежат принесенные родителями подарки, сувениры встречи 1953 года в ЦДРИ: миниатюрное серебряное ведерко, наполненное кусочками виноградного сахара, а на этом игрушечном льду – бутылочка игрушечного шампанского. Вечернее платье матери, из изумрудной тафты с малиновым отливом, блестящее и шуршащее, сшитое частной портнихой, висит на плечиках.

Игрушечным шампанским и тафтой я еще восторгалась, но восторги мои кончились довольно быстро. Владимир Набоков вспоминает свое детство с умилением, ничуть не замутненным сознанием какого-либо социального неравенства и разночинскими муками совести. В этом мы с Набоковым не похожи. Я-то начиталась про Павлика Морозова и к материальному благополучию относилась с подозрительностью и осуждением, особенно к родительскому.

Вот еще одна книжка с картинками: «Горе от ума», исключительно роскошное издание – мне давали только рассматривать, и то под надзором. Книжка принадлежала матери. Она когда-то училась в театральной школе и играла Лизу.

Грибоедов был классик, но у него не было собрания сочинений. Только «Горе от ума», очки и хохолок, как у героя сказки Перро. Я его за это жалела.

Книжка издана в 1923 году, к столетию написания пьесы. Обложка цвета яичного желтка – цвет русского ампира, фамусовского особняка, замоскворецких переулков, по которым я потом так много ходила, прогуливая уроки. Множество заставок, виньеток; изящные черные силуэты – как узорчатые чугунные изгороди и ворота. Фотографии актеров в ролях. Несмотря на мхатовский реализм, все они в вычурных позах, с размалеванными лицами. И вклеенные цветные картинки – эскизы декораций, эскизы костюмов. Я смотрела с благоговением, думая, что они настоящие, нарисованные. Боялась пальцем потрогать, чтоб краска не сошла.

Перечислены все авторы иллюстраций:

– обложка, заглавная буква «Н», виньетка к статье Вл. Ив. Немировича-Данченко и эскиз декорации IV акта работы художника М. В. Добужинского;

– виньетки и заглавные буквы к статьям: от автора и Н. Эфроса работы худож. С. В. Чехонина;

– все заставки, концовки, эскиз декорации 1-го акта…

И так далее, и так далее… «От автора», между прочим, вовсе не про Грибоедова, а про Немировича-Данченко.

Вот эта отдельно упомянутая «заглавная буква “Н”» и то, что Добужинский – «художник», а Чехонин – просто «худож.», но Добужинский всего лишь «М. В.», а Немирович-Данченко – более почтительно «Вл. Ив.», вся эта загадочная иерархия с суеверным почтением к роли каждого – даже к заглавной букве «Н» – все это доказывает правдивость «Театрального романа». Действие у Булгакова как раз и начинается в двадцать третьем году.

Немирович-Данченко извиняется в своем предисловии за излишний реализм МХАТа.

«Кажется, – говорит Вл. Ив., – что со времени прошлой постановки “Горя от ума” на театре прошло не пятнадцать, а сто лет».

Двадцать третий год, Мейерхольд в начальниках.

– Не грустите, – хочется ему ответить, – за следующие пятнадцать пройдет двести. И не только на театре.

А в начале двадцать первого века, стоя на канале Грибоедова, я стала было объяснять англоязычной аудитории:

– Грибоедов – автор одной-единственной пьесы, которую знают все в этой стране. Главный герой, живший за границей, возвращается в Россию, полный надежд и воспоминаний, но двуличие… коррупция… грубая лесть…

Тут англоязычная аудитория заскучала и начала рассматривать памятники архитектуры, и я поняла, что уже говорила все это – от своего лица.

Ведь пьеса-то про нас! Чацкий – совершенно понятный нам, эмигрантам, человек. Наши неуместные, бестактные пламенные монологи начались с момента поднятия железного занавеса и продолжаются до сих пор. Трудно было нам с Чацким удержаться от лекций, сравнений и советов, от праведного возмущения и порицания. Попав с корабля на бал, да еще и со сменой временных поясов, – сорок пять часов, глаз мигом не прищуря – сколько же я говорила! И все лишнее. Мои знакомые, с которыми мы когда-то читали вольнодумный самиздат – в темном уголке, вздрогнём, как скрипнет дверь, – теперь они представляли друг друга к крестишку и к местечку.

Мои нелепые проповеди, попытки кидаться к окну и открывать форточку в задымленном сладким и приятным дымом помещении – все это вызывало сначала тихое, а потом и явное раздражение людей, живущих в цивилизации, где боятся сквозняков.

Я вопила:

– Блат! Коррупция! Непотизм вопиющий!

– Но как не порадеть родному человечку ? – удивлялись мои знакомые.

Все тогда говорили об окружающей тьме невежества. И каждый считал себя лучом света.

Как раз в дни моего приезда праздновался очередной славный юбилей, и крестишки были вполне реальные, почти каждому представителю интеллигенции начальство выдало на той неделе по ордену. Милая, очень интеллигентная, журналистка с гордостью рассказывала о снятом ею для телевидения сюжете: торжественное открытие нового храма.

И в воздух чепчики бросали.

– Храм же уродливый! – возмущалась я. – Бюджет разворовали! В стране дети беспризорные, проституток экспортируете, амуры и зефиры все распроданы поодиночке ! Детские приюты надо строить, а не храмы!

Ясно помню ощущение, что за спиной у меня переглядываются и пересмеиваются. Наивняк Чацкий, такой наивняк…

Мой раж был неуместным и бестактным, и я начала чувствовать себя даже и не мечтателем опасным, а этаким придурочным Кандидом.

Что-то объединяло их, мне уже недоступное. Понимание, что рассчитывать можно только друг на друга, а для этого помогать друг другу всеми возможными способами, и детям друг-дружкиным помогать, и держаться вместе, старых связей не нарушать, и для этого не морализировать.