Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Кроме того – однажды Пушкин написал все романы Толстого. И вообще всю русскую литературу.

«Казаки» Толстого – это «Цыгане» Пушкина. Тот же любовный треугольник и циничный мудрый старик. То же противопоставление цивилизованного хлюпика и первобытных идеализированных дикарей. И как будто та же дикая женщина кричит этому хлюпику: « Режь меня, жги меня! Уйди, постылый!» «На углу маленькой площади» – это, как все знают, «Анна Каренина». А Герман, самый достоевский из пушкинских героев? Человек уязвленного самолюбия, человек из подполья – ведь Герман не так деньги хочет выиграть, как другим игрокам отомстить, аристократам, которые существуют естественно и непринужденно. А он не может естественно, у него доходу мало, как у Ганечки Иволгина. Он и Штольц, и Чичиков, и уж точно Раскольников. А «Дама с собачкой»? Скучающий столичный гость, провинциальная невзрачная девушка, ее наивная и ненужная ему серьезность: никто меня не понимает, рассудок мой изнемогает… Пошлость кругом и вроде бы уже все забыто, и вдруг, между жарк и м, и бланманже, и осетриной с душком: но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я…

Приехав в Нью-Йорк, я все думала: вот кому бы тут понравилось – Пушкину!

Если бы в девятнадцатом веке в Петербурге были китайские харчевни, как в Нью-Йорке, в которых так хорошо поесть чего-нибудь острого, горячего, дымящегося в сырую и промозглую погоду, столь характерную для этих двух городов – Нью-Йорка и Петербурга, двух отпрысков Амстердама… Пушкин бы знал все экзотические китайские блюда, все лучшие места. И как бы он ловко ел палочками…

Толстой у меня голубенький, военного, мундирного оттенка. В четырнадцати томах, 1951 года издания. Вернее, в тринадцати – один том пропал по дороге из Москвы в Нью-Йорк.

Перечитываю я Толстого раз в три-четыре года. Некоторые ощущения даже не изменились. Когда-то я рассказывала школьной подруге, Толстого еще не читавшей: «Во всех других книгах люди плоские, их видно только с одной стороны. А у Толстого можно обойти вокруг, видно с разных сторон, можно дотронуться».

Да, с этим согласна и теперь. Например, сцена поезда и метели в «Анне Карениной». Ведь это почти виртуальная реальность. Стереоскопический эффект. Голограммы. Ты ходишь вокруг них, слушаешь их разговоры, а они тебя не замечают. Трудно поверить, что это все у Толстого сделано из слов, из языка.

И нет рецепта, по которому можно было бы повторить трюк. Хотя стараются! К сожалению, после Чехова очень даже возможно написать рассказ Чехова, после Толстого – роман Толстого. Например, если очень много персонажей и война, то считается – толстовский роман. Но нет, это довольно жуткие муляжи, таксидермия, франкенштейны.

При первом прочтении у Достоевского я замечала свое, подростковое: скандалы с рыданиями, кризисы, выяснение отношений. Ведь любой герой Достоевского способен на истерику. Всеми руководит уязвленное самолюбие. Даже убивают не ради денег, а для самоутверждения. Их практическая деятельность, включая и убийство, – как игра понарошку, потому что они – дети переходного возраста. То есть нет автора понятней и родней для подростка.

Только гораздо позже поняла, что у Достоевского смешного не меньше, чем у Гоголя. У господина Лужина бакенбарды в виде двух котлет . В «Бесах» московские либералы тщеславны все, более того, вменяют себе тщеславие в обязанность.

Вот это «вменяют тщеславие в обязанность» замечательно описывает наше интернетное время с личными брендами и позиционированием имиджей.

Достоевский все ходит вокруг да около, говорит намеками: «Ой, что я вам сейчас скажу! Я вам сейчас такое скажу! Хотите – скажу? Нет, не могу…» А потом говорит. И, по нашим теперешним меркам, ничего страшного не говорит и ничего особенного. Все теперь всё говорят, информация общедоступна. Позорные дела очень легко выставить на всеобщее обозрение, на всё можно позырить – а в результате понятие позора исчезло.

Если бы в комнате старухи-процентщицы находилась видеокамера и все действия Раскольникова были зафиксированы, то в наше время все равно бы доказали, что в преступлении виновата Настасья.

Гоголя я читала в первый раз во время особо свирепой ангины. Присутствовал в этой ангине какой-то рыже-коричневый цвет – одеяло верблюжье, что ли? И от жара и боли в горле я на долгие годы Гоголя возненавидела.

Но какой же Гоголь коричневый? Он именно что разноцветный. Вот что говорил Гоголь о живописи (это из мемуаров Анненкова):

Если бы я был художник, я бы изобрел особенного рода пейзаж. Какие деревья и ландшафты теперь пишут – все ясно, разобрано, прочтено мастером, а зритель по складам за ним идет. Я бы сцепил дерево с деревом, перепутал ветви, выбросил свет, где никто не ожидает его, вот какие пейзажи надо писать!

Ведь это он академизм описывает: все ясно и разобрано по складам. И изобретает импрессионизм за двадцать лет до его появления.

Читаю я беспорядочно. Однажды перечитывала «Невский проспект» Гоголя. Потом взяла – для смены языка, стиля и темы – любимую мою книжку Е. Б. Уайта «Это Нью-Йорк». К моему изумлению, ни ритм, ни стиль не изменились. Только язык, определения чиновничьих должностей и названия улиц. Но тот же возвышенно-поэтический стиль, перемежающийся мельчайшими смешными деталями, так же описан громадный город, улицы которого ежедневно в одно и то же время заполняются и пустеют. Петербургские пешеходы перемешались с нью-йоркскими.

…Коммивояжер мылит щеку и пьет кофий… он успевает по дороге в контору купить газету и отдать сапоги в починку, а по дороге домой – купить букет вербы… гувернантками служат бледные миссы и розовые славянки… итальянец мечтает открыть собственную лавочку в трущобном районе… мальчишки ловят пескариков на берегу реки… мальчишки бегут молниями с починенными сапогами в руках…

Это, представьте себе, петербургские мальчишки в девятнадцатом веке сапоги тащат, а нью-йоркские в двадцатом беззаботно ловят пескариков. Но сапоги не те ли самые, которые сдавал утром в починку нью-йоркский любитель вербы?

…они большею частью сидят дома, или потому, что это народ женатый, или потому, что им очень хорошо готовят кушанье живущие у них в домах кухарки-немки… чиновник, живущий в предместьях, не знает о городе ничего, кроме расписания поездов и автобусов и как дойти до ближайшей закусочной; привязанный к своему столу, он никогда не бродил в сумерках бесцельно… титулярные и надворные советники идут скоро, потупивши голову: им не до того, чтобы заниматься рассматриванием прохожих…

И это, конечно, неслучайно. Именно это называется «влиянием русской литературы на всемирную». Особенно на авторов журнала «Нью-Йоркер», одним из которых был Е. Б. Уайт.