Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Вообще мы не верили в атомную войну, потому что мы ничему не верили. Здесь, где я теперь живу, детей учили под парту нырять от атомной бомбы, они песенку разучивали: «Спрячься и укройся, спрячься и укройся!» Теперь они – мои ровесники – рассказывают обо всем этом серьезно, как об одной из трагедий своего детства. Здесь до сих пор на домах знаки остались с символом радиации: входы в бомбоубежища.

В девяностые годы охранник стоял в дверях МСХШ и на мой вопрос: «А что тут теперь?» – ответил сварливо: «Бардак тут! Бардак!»

Он имел в виду – в переносном смысле, хотя могло быть и в буквальном. Он показал мне актовый зал, там не было пола, а была темнота и адский подвальный холод, как будто бомба упала.

А у входа стояли витрины с матрешками на продажу. Вообще вся страна была тогда битком набита матрешками, как будто все население занималось производством пестрой дряни двадцать четыре часа в сутки. Человеку, которого травили и дразнили в детстве за отсутствие чувства цвета, который всю последующую жизнь это самое чувство цвета в себе всячески растил и развивал, оставалось только изумляться контрасту между аскетической сдержанной скудостью прошлого, между скорбной эстетикой нашего детства, эстетикой дефицита, благородной обветшалости, штриховки конусов твердым карандашом: тень, свет, блик, рефлекс – и заменившей все это матрешечной мерзостью.

Охранник утверждал, что наша бывшая МСХШ теперь принадлежит лично Церетели. Приехав из Нью-Йорка, я не знала, кто такой Церетели. Это вызвало глубокое презрение и возмущение охранника: как можно не знать всех наших бед-несчастий, какое невежество не быть в курсе того, что мы тут напортачили и что сами над собой учинили!

Каждое лето, год за годом, проходило на даче, это считалось полезным для здоровья. Рядом находился Курчатовский институт с термоядерными исследованиями и фабрика с красителями, но воздух действительно был свежий. Грибов было полно, так как не все участки еще застроились и заселились писателями. Из леса часто приходили лоси, ходили по просекам. Еще я с удовольствием вспоминаю глину: из нее можно было лепить, глина была замечательная, настоящая гончарная. После дождя ноги в теплой глине тонули по щиколотку. Были целые месторождения лисичек, земляничные поляны.

И поразительная, мучительная скука. В этой Пахре я вроде бы на всю жизнь заразилась скукой – бывают такие вирусы, которые сидят в тебе и время от времени от них заболеваешь. Некоторые люди отказываются выдерживать медленность, однообразие, будничную вязкость жизни, но у них достаточно силы характера, или сумасшествия, или таланта, чтоб тягомотину эту взорвать, чтобы реальность вокруг себя преобразовать любой ценой. С другой стороны, бывают люди, которые вполне довольны размеренностью своей жизни, вполне согласны, чтоб каждый день был похож на другой. Хуже всего тем, кто и не там, и не сям; вот к ним я и отношусь. Лезешь на стенку, но тихо и терпеливо. А тебе говорят: такова жизнь.

Насколько лучше кино или литература! Там монтаж есть. Монтаж нейтрализует главную проблему человеческого существования: необходимость проживать каждую секунду жизни, одну за другой. Монтаж оставляет только ключевые, символические моменты. Ведь не все тени на стене пещеры имеют значение, вот кино и показывает тени на стене выборочно.

В отрочестве бывает голод по впечатлениям, с ума сходишь от обыденности, ежедневности, предсказуемости. В таких ситуациях детям внушают, что мир за пределами их тюрьмы опасен и враждебен. Говорят: у нас в семье принято, у нас в семье не принято. Был такой ГОСТ, государственный стандарт. Полагалось соответствовать стандарту.

Все мои воспоминания о детском счастье связаны с прогуливанием уроков – общеобразовательных, конечно, специальность мы не прогуливали, – о ветре с фабрики «Ударница» за рекой, пахнувшем теплым шоколадом; об архитектуре старых переулков, превратившихся уже в органическую, почти очеловеченную природу, облупленных особнячках, вылезавших из асфальта, как старорежимные шампиньоны; о мечтательном обалдении от бесцельного и бесконечного хождения.

Возможность свободы без побега, без нарушения правил даже не приходила в голову: свобода означала анархию. Особенно прекрасно это было весной.

А летом меня увозили на дачу… Про Красную Пахру написаны лирические мемуары, и в них кто-то из писательских детей назвал свою дачу «наследственным поместьем». Кто-то написал: святое для меня слово – Пахра!

Между тем на решении о постройке Красной Пахры стояла резолюция самого Сталина. Эта священная реликвия хранилась в правлении поселка. Надо все-таки принимать во внимание такие исторические детали.

Писатели сидели на верандах летними вечерами, окруженные комарами и женами. Жены жужжали про свое, комары про свое, а писатели в те годы – всё больше про Фурцеву. В Пахре было еще много соловьев, соловьи свистели и заливались в сырой темноте. Казалось, воздух так свеж, потому что соловьи его прочищают, просвистывают. На стол ставили самовар, его топили шишками, пахло дымом.

Нет, тут надо сказать «дымком»… Так лиричнее. Сами советские писатели сказали бы – «дымком»…

Писательские жены пекли пироги со свежими ягодами, выращенными на участках. Еще даже не провели туда электричества, горели керосиновые лампы.

Ну просто Чехов в постановке МХАТа.

После вечернего чая отягощенные пирогами писатели совершали неторопливый моцион в душистой, свежей дачной темноте, гуляли по просекам, которые потом стали называться аллеями: Восточная аллея, Центральная аллея… Провожали друг друга по аллеям до калиток друг-дружкиных дач. Ходили писатели особой вальяжной дачной походкой: заложив руки за спину, вдумчиво переступая с ноги на ногу. Говорили, если я правильно помню, о муках творчества. И талантливые были люди…

Хотя кто знает. Конкуренцию-то всю сгнобили.

От постамента до эшафота – один шаг. И те, кого ставят на постамент, справедливо беспокоятся, что им петлю на шею накинут. Или голубь на голову накакает, это уж обязательно. У людей чересчур успешных и известных бывает такой ужас в глазах при приближении незнакомой личности: не покусится ли?

Поэтому их надо щадить. Писать обличительные мемуары о знаменитостях некрасиво, ведь успех твоей сплетни основан главным образом на достижениях тех, кого ты этой сплетней унижаешь. Никто не станет читать о тайнах людей обычных, никому не известных и ничего не достигших.

Поэтому говорю я тут не о конкретных людях, а об ощущениях, которые были у меня в детстве. Мое почти религиозное почтение к литературе не распространялось на писателей, среди которых я росла. Тут произошло недоразумение: еще в младенческом возрасте мне запретили «выносить из дому», то есть повторять имена людей, приходивших к нам в гости. Имелось в виду, безусловно, воспитание скромности. Но никто со мной в объяснения не вдавался, и я неправильно поняла этот запрет. Я решила, что советские писатели делают что-то нехорошее и постыдное. Вот так дети часто подходят очень близко к истине, хотя бы и по неведению.