Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Пьеса Галича была про евреев и произвела на меня сильнейшее впечатление. Раньше про евреев я читала только у Шолом-Алейхема. С тех пор все напечатанное на машинке, переданное на короткий срок, вызывало у меня заведомое доверие и повышенный интерес.

Теперь я знаю, что реакция читающего очень сильно зависит от готовности обращать внимание, что всякое художественное произведение происходит на полдороге – там, где встречаются автор с читателем. Всякий читающий – соавтор пишущего.

Читатель самиздата мог вполне реально оказаться не только соавтором, но и подельником, он встречался с автором на тайной явке. Поэтому у самиздатского текста изначальная ценность всегда была; уж очень дорого он мог обойтись. Не только автор, но и читатели рисковали.

Самиздат был близок к теперешнему электронному чтению беспредметностью, эфемерностью, отсутствием полиграфии, вещности, эстетики, часто даже и имени автора. Чистая идея, только слово, только текст. Прочитаешь, отдаешь, исчезает. И, как теперешние писания в эфире, самиздат смыкался с фольклором. Торопливо написанная, торопливо прочтенная, безымянная многоголосица. Ворованный воздух.

Теперь грустно перечитывать философские и политические тексты, да и вообще почти все тексты, написанные в те затхлые и тухлые времена. Написанное в стол, положенное на полку, прочитанное от силы несколькими десятками людей – нельзя даже сказать, что эти несгоревшие рукописи дождались своего часа. Потому что их свой час уже прошел. Пришел автор на свидание, и никто его не встретил. Тех читателей, которые могли бы понять все оттенки и особенности речи, и намеки на лету подхватить, и пришли бы на эту встречу со своим граненым стаканом, и пошел бы пир горой, – их уже нет. Все, что автор сказал тогда первым, что было его открытием, уже стало общим местом благодаря просто течению времени. Упало дерево в лесу, и никто не услышал.

И поэтому особенно поразительно, если при последующем перечитывании, уже в безопасных буржуазных обстоятельствах, не за одну ночь второпях, не слепым, а вполне типографским шрифтом, некоторые – очень немногие – тексты не только сохранили свою ценность, но даже оказались намного ценнее, чем при первом прочтении.

Намного ценнее оказалась поэма «Москва – Петушки», которую я в первый раз прочла в слепой машинописной копии, вскоре после написания. Никаких сведений ни о книжке, ни об авторе, кроме того, что были у нас с автором общие друзья. Фразу одну запомнила и долго повторяла: «Гёте сам не пил, но других подначивал».

Спустя много лет сопровождала Наташу Горбаневскую в книжный магазин в Бруклине, и она ущучила среди золоченой новорусской полиграфии замечательное издание Ерофеева, похожее на детские книжки сталинских времен. Большая книга, вся сплошь иллюстрированная.

И вот я прочла эту книгу заново, не зная, что гениальность Венички Ерофеева была уже к тому времени признана и общеизвестна: для меня это стало моим собственным открытием. А слов про Гёте там нет, это меня память долгие годы обманывала.

Написанное Амальриком полвека назад совершенно современно не только содержанием, но и тоном, духом и языком, уж не говоря о феноменальной точности некоторых его исторических предсказаний.

Амальрик говорил о себе, что он производил на кремленологов и славистов впечатление, которое произвела бы на ихтиолога заговорившая рыба. Как все изменилось! Теперь, в связи с мультикультурализмом, феминизмом и прочим, все рыбы говорят сами за себя. Рыбы кричат наперебой, на их мнениях и построена теперь ихтиология. Не имея жабр, лучше и не соваться.

А об Амальрике хорошо бы не только научные исследования, но и романы сочинять. О нем можно сделать замечательное кино с приключениями: любовь, героизм, богемная жизнь, искусство, изгнание, внезапная трагическая смерть. Противостоял он не только тому, чему и все его сотоварищи противостояли, но и всяческой общности и групповой идее. Характер, говорят, у человека был тяжелый. А индивидуализм не поощрялся даже и в диссидентских кругах.

Люди предпочитают, чтобы даже инакомыслие было инаким по общепринятым стандартам.

Летом после окончания школы я осталась в городе одна, сдавала экзамены в институт. Сдала, поступила. В очень жаркий день, в августе, встретила в аэропортовском дворе Ангелину Николаевну, жену Галича, – она меня поздравила и позвала к ним отпраздновать. Они и до того меня опекали: давали Агату Кристи читать, от Галичей я получила первый в моей жизни заказ: портрет их собаки Чапы. В китайском стиле, потому что Чапа была пекинес. В тот день Галич, одетый исключительно в сатиновые семейные трусы, – шортов в Москве тогда еще не носили, – с гитарой на шее сочинял песню. По-моему, про товарища Парамонову. Я еще тогда не знала, что он песни сочиняет. Да и никто почти не знал.

Я была невероятно польщена и благодарна, потому что взрослые люди за меня радовались и хвалили меня. Я только по их похвалам поняла, что поступить во ВГИК – не фунт изюма. Они даже налили мне маленькую рюмку коньяку, первую в моей жизни.

Незадолго до поступления в институт я прочла «Один день Ивана Денисовича». Среди прочих идей усвоила оттуда идею сохранения энергии: солдат спит, срок идет. Именно так я и провела свои годы во ВГИКе. Институт я считала советским учреждением, профессоров – начальниками, то есть классовыми врагами. Это было большой ошибкой. Например, пантомиму преподавал нам Александр Румнев, а ассистентом у него был Евгений Харитонов, ставший основоположником новой русской гомосексуальной литературы. Впрочем, он не очень преподавал, почти всегда сидел где-то на заднем плане, был примерно одного возраста со студентами, если не моложе. Иногда выпивал с нами. Смутно было известно, что у него в жизни есть какое-то тайное несчастье – теперь понимаю, что под несчастьем подразумевался гомосексуализм, воспринимавшийся в те времена как неизлечимое венерическое заболевание. Но тогда я думала, что несчастьем было место его рождения – Сибирь.

Историю искусств преподавала Паола Волкова. Она была еще очень молодая, очень светская и на лекциях любила разговаривать обо всем на свете, часто не относившемся к истории искусства. Например, рассказывала, что учившийся тогда у нас Никита Михалков ушел из дому и полностью отказался от умонастроений своей семьи. Время доказало ошибочность этого утверждения.

То же недоверие перенесла я и на свою студию «Союзмультфильм», где начала работать еще на последнем курсе института. Работала я в объединении кукольных фильмов на Спасо-Песковском.

Кругом меня были совершенно необычайные люди. Но я все старалась отделиться, жить внутри себя, ни во что не включаться.