Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Я прочла тогда Ивлина Во, «Возвращение в Брайдсхед». Читала на английском языке и понимала мало: язык Ивлина Во в достаточной степени сложный. Поразительно было то, что описывается там жизнь и среда, к которой принадлежали когда-то мои родственники. Жизнь странная для меня и далекая, как восемнадцатый век.

Второй раз читала «Брайдсхед» в Нью-Йорке, в сентябре 2001 года. Город, в котором я прожила к тому времени уже четверть века, изменился за один день навсегда и до такой степени, что Ивлин Во теперь мне казался понятным, родным, наивным. Всякий раз, оторвавшись от простой и незамысловатой действительности британской аристократии, я оглядывалась вокруг и заново вспоминала: где я нахожусь, что произошло, как загадочна отныне действительность вокруг меня, как изменилось наше будущее.

Бывший муж со временем слился в моей памяти с князем Мышкиным, Ясным Соколом и персонажами Ивлина Во… Мне осталась в наследство драгоценная для советского человека вещь – замшевая куртка. Куртка износилась много десятилетий назад. А библиотека английской классики, маленькие синие книжки – вот они, на полке стоят.

Жили мы и ждали, как в той стране все всегда ждут. И в ожидании всё прядут и ткут свои теории, концепции и философские системы. Ткут и распускают, ткут и распускают. Все всегда начинается заново и с нуля, как будто не было уже этих утонченных и витиеватых систем раньше, узоров этих мыслительных; ничего ведь этой тканью не удержишь, не изловишь – расползается. Ткут и распускают, ткут и распускают; слова распускают, слюни распускают, сопли распускают… Ждут Годо, Одиссея, или, на худой конец, Ревизора. Вот приедет барин, барин нас рассудит . Цивилизация эта – это цивилизация? Нет, конечно. Скажем, культура? Нет, какая там культура – традиция. Традиция эта вечно женственная, полная собой, Пенелопой, в своих поисках вечной истины не просто безрезультатная, а гордо безрезультатная. Ведь пока распускаешь и распускаешься, не надо жениха окончательно выбирать, можно проводить ночи за бессонной бесконечной пряжей.

Кухни, кухни, конечно… на которых языки наши тарахтели, как ткацкие станки в фильме «Светлый путь». Как мы говорили, как мы прекрасно говорили! Или казалось, что прекрасно, потому что не чай же там пили и не по усам текло… И нравы ведь тоже распускались. Под кухонным столом, под прикрытием клеенки, в тесноте гость случайно клал руку на колено хозяйке…

Говорили мы так, чтоб все нами сказанное всегда можно было принять за иронию, на всякий случай. Молодости вообще свойственен панический страх – как бы чего не сморозить. Мы имели мало информации, но все же достаточно, чтобы подозревать, в какой глухой провинции существуем. Художники были тогда, целое течение художественное, которые почти не касались карандашом бумаги, почти следов никаких не оставляли. Ничто в те времена ни к чему не приводило и взывало к любви не заслугами какими-то, не победами – а именно своей болезненностью и недостаточностью, дрожащими огнями, многократно облезшей покраской, вечно неудавшимися реформами. Такие были времена: несостоявшиеся таланты, несбывшиеся надежды, спившиеся гении. Всяческие Геростраты, сжигающие самих себя.

Вроде бы мы пародировали, вроде бы мы иронизировали над тем, кто мог бы что-то всерьез сказать, любое слово вроде бы имело противоположное себе значение. Так Каренин разговаривает с Анной, пародируя страстно любящего мужа, – именно на этом пункте она и понимает, как он ей осточертел и опостылел, и начинает в глубоком подсознании замышлять измену… всё утирается ясный сокол, и как только терпят бабы …

Иронизировали об евразийстве, скажем, или о том же Прусте. А рядом со знаменитой теперь своим культурным и философским значением кухней, по странному безразличию советской архитектуры к мелочам и физиологическим потребностям, всегда находилась уборная. И гости делают вид, что не существует доходящих оттуда время от времени звуков. Нет, никто не притворяется, все искренне не замечают… Потому что только так и может быть, и это прекрасно, это и есть действительность, данная нам в ощущениях, а другой не надо и не дано: клеенка, кухня, пепельница. Клеенка немножко липкая, прилипающая к руке летней ночью; крошки впиваются в локоть, если облокотиться и говорить, говорить, говорить. Пепельница, из которой к концу вечера, к середине ночи уже и бычки будут вытаскивать, курить ничего не останется. И распустим теории, и начнем прясть сначала, и повторится все, как встарь: бормотание бачка, бульканье бутылки, бард, бред… Ибо длинна ночь, бесконечна пряжа, сложны проблемы евразийства, а человек-то слаб, слаб человек. Особенно дамы, особенно хмельная хозяйка, беременная то ли от хозяина дома, то ли от гостя, положившего ей руку на колено… А ведь и не разберешься в тесноте – чья рука. Чья была рука-то? – как спросил бы Рогожин.

Многое из того, что мы делали, не задумываясь, в стабильном буржуазном обществе было бы просто подсудно. Здесь люди инстинктивно стоят на стороне закона, здесь – по крайней мере, в принципе – закон призван защищать человека, в том числе и от государства. То, что у нас считалось законом, было кодификацией преступлений против человека, поэтому для нас нарушение законов было положительным действием, доказывающим нашу человеческую нормальность.

Этим и соблазнялись приезжие молодые стажеры, студенты лучших университетов, прошедшие через горнило экзаменов и конкурсов. В их западном мире, в цивилизациях, реальных и рациональных, именно в молодости конкуренция страшнее всего; она, конкуренция, всем правит, сладкие годы молодости стажеры на нее ухлопали…

И вот, попав в холод, скудость и темноту, которые они заранее так долго изучали, окруженные прототипами, – как же они быстро растворялись в среде! Как же они, усталые от многолетнего юношеского недосыпа, быстро распускались: однова живем, все там будем, всех денег не заработаешь, работа не волк… Ведь правда, правда же это! Ведь в глубине души даже самые успешные победители конкурсов, получатели грантов и лауреаты премий – ведь и они знают, что удача временна, иллюзорна… Может быть, они, умные, лучше всех и знают, потому что много прочли.

Заморские гости тоже были очень молоды, они интересовались своей собственной личной жизнью гораздо больше, чем своей ролью представителей свободного мира. А нам было не так уж и важно, кто они. Важно было – откуда они. Мы не понимали их страхов. Они боялись по какому-нибудь катастрофическому стечению обстоятельств застрять в этом черно-белом социалистическом мире. Они боялись и возвращения домой: там должна была закончиться эта сказка, в которой они были временными богачами, Гарун-аль-Рашидами, приносившими невиданные напитки и яства… В те времена хорошая еда относилась к антиквариату. По поводу редкостных продуктов питания приводились образованными людьми цитаты из классической литературы. Даже вкус был второстепенным: люди поглощали субстанцию, которая появилась чудом и вскоре исчезнет уже навеки.