Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

И вот сколько с тех пор произошло изменений, но до сих пор не знаю – а не была ли я в таком упрощенном детском понимании более права, чем теперь, со всеми оттенками и объяснениями? Столько в последнее время рассказов появилось о том, что деятели искусств были вынуждены, но в душе сопротивлялись… Честно говоря, тогда это незаметно было. Вот был человек, например, очень успешным преподавателем марксистско-ленинской эстетики или парторгом студии, а в глубине души сопротивлялся… Но незаметно, совсем это было незаметно.

Синенькие маленькие томики, размером с моего Пушкина. Многие из них пропали за долгие годы, но десятка два осталось. Раньше у них были разноцветные, пастельных тонов, суперобложки; такие бумажные обложки по-английски называются dust jacket, пыльники. Пыльники эти почти все потерялись.

Все это английская классика XVIII–XIX веков, издания Oxford Press. То, что считают классикой сами англичане, а не русские. Романы Джейн Остин, Лоренса Стерна, Тобиаса Смоллетта… Но и Конан Дойл, который считался у нас низким жанром, а в англоязычном мире давно уже стал классикой, и «Остров сокровищ». У русских существует своя собственная английская литература, сочиненная великолепными переводчиками; в ней Голсуорси – главный писатель.

Эти десятка два книжечек – все, что у меня осталось от моего первого сумасшедшего замужества. Вышла я замуж, как это принято в неразвитых цивилизациях, очень рано. Очень ненадолго и почти понарошку.

Об этом эпизоде никто и не помнит. Ни в справочных аппаратах многочисленных биографий, ни в мемуарах и статьях я, временный родственник того странного семейства, никогда не упоминалась. И правильно: брак этот случился с одной стороны – по абсолютно детской, своевольной уверенности в возможность приснившегося киселя похлебать, превратить романтические бредни в реальность, с другой стороны – в связи с нехваткой жилья в городе, где квартирный вопрос так испортил нравы и нервы. Романтическая сторона была целиком и полностью моя, а женившегося на мне очень странного мальчика интересовал квартирный вопрос: ему хотелось уехать из дома. Страшные скандальные запои его отца прославились на нескольких континентах и были предметом пристального внимания разведок и дипломатических служб многих стран.

Следует, однако, назвать вещи своими именами: мальчик был сыном одного из самых знаменитых шпионов двадцатого века. Некоторое время, около года, я была – вроде бы, почти что, с большими оговорками – их родственницей. Праздновала Рождество и ела самый настоящий диккенсовский сливовый пудинг в обществе шпионов, главных иуд Британской империи.

И Британскую империю, и меня, глупую туземную девочку, очаровали и использовали. Ну, начав с увлечения Ильей Глазуновым и начитавшись Александра Грина, чего еще можно было ожидать?

В свое оправдание могу только сказать, что в ситуации не понимала совсем ничего. Когда мне сказали: они прячутся, никто не должен знать их адреса – я-то подумала, что если человек прячется, то от ГБ. Что-то мне мерещилось из области Коминтерна, некий коммунизм с человеческим лицом… Не могла же я себе представить, что прятались они от МИ5, ЦРУ и мировой прессы.

Но ведь не я одна плохо понимала, с кем имею дело. Вот и авторы биографий, мемуаров и статей плохо понимают всю эту историю, несмотря на работу в открывшихся спустя каких-нибудь полвека архивах…

Что на самом деле было мотивацией этих людей? Не марксизм же, как объясняют наивные биографы. Страсть к обману, наслаждение ложью, самоутверждение, как у падшего Демона? Побег из собственной жизни? А жизнь все равно катится себе хронологически в одном направлении. У Достоевского самоубийца прячется в шкафу – а мы все не прячемся в шкафу? А толку-то?

Но что бы там ни было вначале, в последующие годы действовал, мне кажется – я почти уверена, – просто смертельный страх перед завербовавшей их организацией.

Есть профессии, в которых отсутствие результатов не мешает блистательной карьере: экономисты-теоретики, политологи и особенно шпионы. Ведь ничего полезного для британской разведки и дипломатии из деятельности этих людей произойти не могло по определению – они работали на совсем другую организацию. Это не помешало им сделать успешную карьеру. Они прекрасно писали докладные, носили правильную одежду. А в те времена если твои, скажем, ботинки были не того фасона, или рукава пиджака слишком коротки, или, хуже всего, если твое произношение было плебейское, то это имело решающее значение. А если засланных тобою добровольцев на враждебной территории какого-нибудь коммунистического государства всегда, без исключения, раз за разом, ожидала засада и немедленная смерть – это ничего, издержки производства. Только доложить по начальству следовало в подобающей форме.

Ведь добровольцы-патриоты с горящими глазами были инородцами, не в тех пиджаках и не с тем акцентом.

Интересно, что, несмотря на любовь к Карлу Марксу, инстинктивное уважение эти борцы мировой революции чувствовали именно к потребителям и владельцам всяких символов материальной культуры, а не к тем, кто их создает. Они уважали хороший костюм, но портного вовсе не уважали. С этим я сталкивалась и потом: люди определенного класса невероятно гордятся своей покупательной способностью, умением, как им кажется, выбрать.

Ну да, политкорректность может быть ужасной пошлостью. Но вдумайтесь: не ужас ли то, что было до политкорректности? Ведь эти джентльмены, представители высшего общества и борцы за общество бесклассовое, за гегемонию пролетариата, за Интернационал, – ведь они не то что цветных, инородцев и представителей низших классов, они даже и своего круга женщин не считали людьми.

Но как они были милы, как очаровательны!

Очарование у людей, как у кошек, происходит от привычки быть избалованными. Не красота и ум порождают успех – предыдущий успех рождает последующие. Обаяние – следствие успеха. Посмотрите, как домашняя кошка подставляет башку, пихает под руку, ожидает ласки. Бездомная кошка прячется и шипит, и в нее кидают камень. Врожденный успех, то есть привилегия рождения, делали их, представителей высших классов, очаровательными.

С другой стороны, всех этих империалистов насиловали, мучили и унижали в их знаменитых закрытых школах. Они не хотели признавать сделанного с ними, только Оруэлл признал и написал об этом.

Однажды я сказала: «Ведь твои родители интеллигентные люди…»

Это очень рассмешило моего британского мужа. Смешно ему было, потому что это определение – для меня несомненный комплимент – для них было символом маргинальности, подозрительного инородства, достигающего своей кульминации в иудее. Или в той форме иудея, которая называется «русский интеллигент», необязательно даже еврейского происхождения. Интеллектуалы бывают и среди джентльменов, интеллигент же – чисто русская категория: он вечно находится в страдательном залоге и винительном падеже.