Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Еще там у Зощенко есть рассказ про козлика. Брат малолетнего Ильича всегда плакал, когда слышал песенку о козлике: бабушка козлика очень любила, напали на козлика серые волки, остались от козлика рожки да ножки. Маленький Ильич, как настоящий Большой Брат, его отучил плакать. Он его заставлял слушать эту песенку много раз подряд. И брат отучился. Последняя строчка: только одна слезинка текла у него по щечке …

«Волшебное кольцо», Детгиз, 1950 год.

Книжка маленькая, серенькая с розовеньким, в картонной обложке, с кошечкой. То есть сидит у окошка некий вроде бы Емеля или Иван-дурак, а перед ним серая кошечка.

А на окошке – решетка. А на ногах у Ивана или Емели – колодки. Как же я в детстве не заметила: темница изображена на обложке моего «Волшебного кольца»!

Рисунки И. Кузнецова. Под общей редакцией Мих. Шолохова. Шолохов-то при чем и что ему было тут редактировать на ста страницах крупным шрифтом? Объяснение – вот оно, мелкими буквами: «Пересказал А. Платонов». Шолохов Платонову работу подкидывал, это Шолохову зачтется на том свете.

Язык простой, даже менее сказочный, чем обычно у Платонова. Долготерпением и фанатичностью герои сказок мало отличаются от героев платоновских рассказов. Ну, Марьюшка в поисках Финиста – Ясна Сокола износила три пары башмаков железных, стерла три посоха чугунных, изглодала три хлеба каменных. Так ведь и в рассказах Платонова люди обычно одеваются и питаются не лучше.

В пятьдесят первом году я болела корью и читала про Финиста – Ясна Сокола, обливаясь слезами. А Платонов в это время умирал от туберкулеза. Конечно, я не знала, кто такой Платонов, да и родители вряд ли знали.

Финист летает по ночам к Марьюшке в окно, а завистливые сестры втыкают в раму острые обломки стекла – и вот утром окно залито кровью, Финист исчез. Я так плакала, что книжку отобрали. Сказали: он умер, и всё. Нашла и дочитала уже через несколько лет.

«Сказки страны Черногории».

Это тоже из стопки книг, подаренных боязливой соседкой Лилей. Черногория, то есть Югославия, была страна неустойчивая: то дружественная, то нет. В тот момент как раз враждебная. Карикатуры появлялись в журнале «Крокодил»: бешеная собака Тито и его свита.

На обложке книги всклокоченный старец с саблей, в сказках все друг друга убивают – из патриотизма, да еще и белым стихом. Все ж таки бывают книжки до такой степени скучные, что даже я, имевшая пятерки по поведению и прилежанию, не смогла прочесть.

Мне кажется, что ненависть русской публики к современному мультикультурализму порождена этой скукой фальшивого имперского фольклора, которым нас пичкали, – все эти сказки Севера, белорусские сказки, украинские, узбекские – и всюду классовая борьба и народные чаяния.

Я зачем-то привезла с собой множество этих сборников со сказками дружественных народов. Их у меня одолжили для религиозного детского лагеря под Нью-Йорком. Но, видимо, детей там учили не только религии и фольклору, но и правильным способам обращения с чужой собственностью: больше я этих книжек не видела.

Раньше не было формы в школах, но я пошла в школу уже в форменном платье с плиссированной юбочкой и со стоячим воротничком, как в Смольном институте: в те годы восстанавливались имперские обычаи.

Девочкам попроще форму покупали в магазине, она была из штапеля, а у самых бедных – из какого-то сатина. Пионерские галстуки тоже делились на сатиновые, перекручивавшиеся жгутами, и благообразные шелковые. Мне форму шили в ателье Литфонда из дорогой ткани кашемира, а шелковый галстук ежедневно гладила тетушка. Но все равно носить это надо было с сентября по июнь, каждый день; одежда не сменялась и не стиралась. К концу учебного года ребенок вырастал, юбочка уже не вполне прикрывала позорные розовые или голубые резинки с застежками, к которым пристегивались нитяные, в резиночку, коричневые чулки.

Я удивилась, прочитав «1984» Оруэлла: откуда он все знал про бытовой ужас тоталитаризма? Про запах канализации, про физическое унижение? Он это все знал по английской закрытой школе. Они жили в таких же гигиенических лишениях, с тем же чувством постоянного долга перед империей, так же лишенные уважения к ценности внутренней жизни, к человеческому, к слабому.

А между тем родилось уже то, что со временем должно было разрушить книжное засилье и сделать детей совершенно нетерпимыми к занудству и скуке – появился первый телевизор.

КВН-49 появился именно в том самом сорок девятом году, когда с космополитизмом боролись. И так получилось, что связано было и то и другое – и телевизор, и обличение космополитов – с одним и тем же человеком, другом нашей семьи Василием Ивановичем, Васей Ардаматским. Именно он был обладателем первого увиденного нами телевизора еще до того, как телевизоры поступили в открытую продажу. Васе Ардаматскому за особые заслуги выдали телевизор в какой-то очень важной организации. Ума не приложу – в какой?

Он сочинил фельетон «Пиня из Жмеринки», опубликованный в «Крокодиле». Фельетон до такой степени антисемитский, что даже в те времена люди выражали свое к Васе отвращение. Но и после написания фельетона он остался другом семьи. В какой-то момент, уже подростком, я занялась тем, что называлось критиканством, и стала допытываться: как можно было дружить с Васей? Мне было сказано – и справедливо: «Ты ничего не понимаешь».

Не помню никаких почти телепередач, кроме сетки настройки. Таинственное изображение, некий орнамент в стиле не земной, а инопланетной цивилизации. Подходящим фоновым звуком для этого изображения был бы шум глушилок, но глушилки появились в нашей жизни значительно позже: шум эфира, который мы слушали по ночам. Ночной зефир струит эфир . Ловили обрывки музыки или, еще ужаснее и прекраснее, – слов.

Но что-то все же показывали. Чаще всего спектакли МХАТа, в основном пьесы Островского, которого я невзлюбила и оценила только намного позже. Крошечная серая Уланова плясала на мерцающем сером фоне. Помню фильм, назывался «У них есть Родина», про советских детей, которые остались после войны в Европе. Они рвутся домой из мира капитализма. Интересно было, потому что про заграничную жизнь.

А вот вечер, родители ушли на встречу Нового года в ЦДРИ. Моя мать начиталась литературы девятнадцатого века и любила общество. Не в советском смысле, общественницей она не была, а в смысле дореволюционном: принят в обществе, ездит в общество. Общество было – ЦДРИ, Дом актера, Дом кино, Дом литераторов.

Мы с тетушкой сидим под елкой. Елка до потолка, а потолок высоченный, с лепными бордюрами и плафонами работы крепостных мастеров. И у нас уже есть свой собственный КВН-49 с линзой, в которую налита дистиллированная вода.