Наталия Червинская - Маргиналы и маргиналии

Выросли люди, повзрослели. Не порядочность их теперь объединяла, а взаимопомощь.

Все это было много лет назад. Вообще-то говоря, вся эта взаимопомощь сильно ухудшила ситуацию. Теперь храм стал для интеллигентов печальным символом. Моя правота как бы подтвердилась – но была ли это правота? Правильные мысли, высказанные в неправильном месте и в неправильное время, – глупость. Историческая несправедливость заключается еще и в том, что ничтожество, оказавшееся в нужном месте в подходящий момент, – уже и не ничтожество.

Что еще можно сказать про мое замечательное издание «Горя от ума»?

Художник Добужинский эмигрировал уже в следующем, двадцать четвертом, году. А худож. Чехонин – через пять лет.

Карету мне, карету!.. Чтобы нам уехать на вокзал, где бы нас никто не отыскал…

Переход от детской литературы к классике совпал для меня с переездом из коммунальной квартиры в писательский дом, кооператив на Аэропорте.

После двадцатого съезда произошли изменения не только в области культуры и политики, но и в экономике.

Город много лет не достраивался, не ремонтировался, только разбомбленное было расчищено. Городской пейзаж выражал лучше всего одно чувство: тоску. Не гляди ты с тоской на дорогу .

Снег, снег, всюду снег, месиво, крошево – и с чем, кроме тоски, можно на него глядеть? Снег желтый. И окна желты. Потому что еще шелковые абажуры с бахромой остались, еще не всюду повесили люстры с тремя рожками.

И вот мир начал просыпаться после шока. В обманчивом тумане оттепели оттаивал мусор, и между мусором – сокровища и забытые, неглубоко захороненные скелеты.

А в нашей семье в пятьдесят пятом году началось приобретение недвижимости. Родители полностью ушли в строительные работы и нас стали меньше воспитывать, что было хорошо. Книжек тоже стали покупать меньше, но собрания сочинений выкупались по подписке журнала «Огонёк» и складывались на верх большого славянского шкафа, из тех, у которых внутри зеркало, нафталин и дуст. Там они лежали, ожидая переезда.

В последующие годы деревенские домишки, окружавшие писательский кооператив, постепенно исчезали и вместо них вырастали дома разных творческих союзов, известные позднее под кличкой «Розовое гетто». В них жили писатели, киношники, даже цирковые лилипуты.

В кооперативной квартире для книжек были построены полки. Был куплен замечательный шкаф, с красивыми слюдяными окошками. Шкаф запирался на ключ. В нем хранились наиболее ценные и редкие издания, а также книжки, неподходящие для детей.

А на полках стояла классика, до которой я теперь могла легко дотянуться. И я начала читать собрания сочинений, один том за другим. Читала я не столько ради собственного удовольствия, сколько для того, чтобы меня считали очень, очень умной, развитой, начитанной, интеллигентной девочкой.

Поэтому классику я начала читать рано и прочла почти что в подлиннике.

Увидела недавно справедливое замечание: классику в подлиннике, то есть без предварительных объяснений и предвзятого пиетета, никогда не читают. У меня это почти получилось, и даже дважды. В первый раз в раннем детстве, когда я пропахала собрания сочинений задолго до школьной скуки. И во второй раз уже из чужой цивилизации, живя в другом языке, когда я начала снова читать по-русски после долгого перерыва. К тому времени я уже знала, что Солнце не движется вокруг плоской Земли и что русская литература не находится в центре мироздания.

Все собрания сочинений переехали со мной в Новый Свет. Ну не все: не Мамин-Сибиряк, не Сергеев-Ценский и Новиков-Прибой.

Было совершенно ясно, что классики так и задались с ранней юности задачей: написать собрание сочинений. В этом была их классичность, упорядоченность. У каждого свой взвод, полк. Последними, замыкая колонну, как маркитантки, брели тома дневников и писем.

В мундирах разных казенных цветов: молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели. Вагоны стучат мимо по насыпи, под ними Анна Каренина со своим маленьким красным мешочком, из вагона, где плакали и пели, выходят князь Мышкин с Рогожиным – в конце ноября, в оттепель, часов в шесть утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу, было так сыро и темно… Это я наизусть выучивала: магические тексты, мантры, заговоры из другого мира. Читала, почти ничего не понимая, – было мне лет одиннадцать-двенадцать.

Первым собранием сочинений был, естественно, Пушкин.

Это собрание сочинений непохоже на все остальные. Маленькие серо-зеленые томики помещаются на ладони – и не только сейчас, но и тогда, на детской ладони. Юбилейное издание тридцать седьмого года, издательство Academia, с гравюрами Фаворского. Чуть ли не единственная семейная легенда, которую мне рассказывали: это собрание принадлежало моей матери, но одного томика не хватало. Отец, познакомившись с нею, подарил ей этот томик.

И вот всю жизнь я читаю Пушкина только в виде этих маленьких книжечек. В начале эмиграции, когда всякое общение было прервано, как казалось, навсегда, – это был чуть ли не единственный мой контакт с русским языком. Можно было, конечно, и других авторов почитать. Но если пить хочется, пьешь все-таки не компот какой-нибудь и даже не вино, а предпочтительно свежую воду.

«Евгения Онегина» не перечитывала: в двенадцать лет я его выучила наизусть, включая черновики, отрывки и дополнительные главы. Не от большой любви к Пушкину, а, как у подростков бывает, для воспитания силы воли. Это мне потом в жизни пригодилось: если нечего было читать, можно было всегда почитать самой себе «Евгения Онегина».

В Нью-Йорке корешки с маленьких томиков тридцать седьмого года начали отваливаться под влиянием буйного климата и парового отопления. Оказалось, книжки сшиты вручную аккуратнейшими длинными продольными стежками, корешок проклеен полосками газетной бумаги. Кое-где прочитываются тексты: прокурор Вышинс… туманом сомнений… буржуаз… нашей роди… Мой Пушкин обклеен стенограммами показательного суда. Возможно – суда над Львом Каменевым, бывшим директором издательства Academia.

Комментариев в издании тридцать седьмого года почти нет. Сталин не велел. Зато отточий полно, скрывающих фривольность. На полстраницы одни многозначительные многоточия. Как будто стихи были расстреляны и остались только следы от пуль на пустой странице. Но ведь рифма-то намекает, подмигивает! До сих пор многоточия кажутся мне двусмысленными, а рифма – намеком на сокровенные тайны. Мы с Пушкиным с раннего возраста интересовались сокровенными тайнами.

Большинство русских классиков сидят как классная дама в Смольном институте и надзирают над благонравным поведением своих персонажей. Раздают строгие выговоры и сдержанные поощрения. Но не Пушкин: больше ничего не выжмешь из рассказа моего – кто еще из классиков мог себе позволить такое?