Владимир Арро - Дуновение из-за кулис. Записки драматурга

Как будто и двадцати пяти лет не прошло с тех пор, что мы не виделись, – они не запечатлелись в облике Володи Шеховцева – та же худоба и сутулость фигуры, та же лёгкая насмешливость бледного выразительного лица с разночинскими очками, те же русые прямые волосы, которые он время от времени смахивает со лба. Мы нашли его в допотопной крестьянской избе с русской печью, в мягком кресле среди стопок книг, вороха журналов и листов рукописи, из которых кое-как пробивался заварной чайник, краюха хлеба и, если память мне не изменяет, халва в пакете. Ну и радости было от встречи! Ну и сумбур пошел в разговоре! Ну и полетели же рукописи в разные стороны, освобождая нам место для чая. Это особенно понятно тому, кто знает, что такое деревенское одиночество. Да еще четвертьвековая разлука.

Мне вообще порою казалось, что я стерся из памяти людей за пределами Питера. Слишком жесткая наступила эпоха, исчезли избыточные коммуникации, ослабли эмоциональные связи, уступив прагматическим, да и шкала ценностей чуть ли не перевернулась, смешав все значения. А вот оказалось, что и тогда, и теперь отношения наши строились поверх деловых интересов, мимо субординации, что мы были интересны и даже дороги друг другу как люди сходных художественных воззрений, этических принципов. Да, я и сейчас, спустя несколько лет после той встречи, испытываю недостачу Володички Шеховцева с его умением слушать, пребывая со мной на одной волне, проникать в суть, сопереживать волнению.

Даже беглый взгляд на хозяйство анахорета говорил о том, что крестьянские и вообще мелкособственнические заботы ему не близки. И хотя происходил он из рязанской деревни, больше всего его сейчас занимало не знойное лето, не лесные пожары, не снижение урожайности ввиду засухи и даже не разгул сорняков на собственном приусадебном участке, а кукольный театр цесаревича Алексея. Володя служил в Театре кукол имени С. Образцова, заведовал тамошним музеем, издавал даже журнал. Вот свежий номер журнала и был раскрыт перед нами на статье о сенсационной находке или, вернее, атрибутации серии кукол, поступивших в коллекцию музея еще в 30-е годы. Теперь было доказано, что исконное их местонахождение – игровая комната цесаревича Алексея в Александровском дворце в Царском селе. Больше того, обнаружилось портретное сходство кукол с членами царствующей семьи и примкнувшим к ним Григорием Распутиным, скрывавшимся, как оказалось, под маской Арлекина – его узнали по окладистой бороде.

Нет, понятно, – театр Гиньоль, папье-маше, Раймон Пуанкаре, как вероятный даритель, но почему должен страдать огород самого хозяина? И что мешало ему выкосить траву в саду? «Ты что, минималист?» – спросил я его. «Вот именно, ты правильно подметил, – ответил он, поблескивая очками. – И даже если здесь все рухнет и зарастет выше головы, я поставлю палатку и буду здесь жить! И буду писать статью! И никогда эту землю не брошу!»

Минимализм оборачивался максимализмом, как уже не раз бывало в русской истории. Ну да, все это объяснимо, все или ничего, но почему так: тютелька в тютельку?

Напившись чаю, наговорившись всласть, мы решили навестить и другого жильца этой улицы – Валерия Подгородинского, благо он жил неподалеку. Когда-то два главных редактора, два любителя русской старины и природы, пленившись девственным покоем здешних мест, приобрели незадорого домик, как мы с моим компаньоном лет за пятнадцать до этого, и стали жить-поживать в нем, не особо заботясь о неудобствах, думая больше о сходствах, чем о различиях. А в сходствах, кроме профессии и должностей, у них было и то, что у одного жену звали Светланой и у другого Светланой, что у одного единственного сына нарекли Глебом, и у другого Глебом тож. Ну, а дальше, как водится у людей, начинались различия, поэтому с неизбежностью был приобретен второй дом, в котором мы только что, кстати, напились чаю. Я б не говорил об этом с таким сочувствием, если бы и сам не прошел через эту первоначальную эйфорию, где главным жизнеобразующим стимулом выступает утренний крик петуха, кринка парного молока с краюхой крестьянского хлеба и крепкая мужская дружба, а вовсе не какие-то банальные житейские удобства, которые потом – увы! – побеждают.

Валерий сидел посреди своего участка, мощный, рельефный и бронзовый, как Самсон, в единственно целесообразном в этот день костюме – в шортах – и смотрел на небольшой водоем, возможно мысленно увеличивая его до Петергофского фонтана, в который при желании можно было бы нырнуть и освежиться, а заодно какому-нибудь льву пасть порвать. Но водоем имел явно символическое, декоративное значение. Чего нельзя сказать о Валерии. Восторженный рёв его при нашем появлении был настолько реальным, что из дома тотчас появилась встревоженная Светлана. Нам ничего не оставалось, как ее успокоить, выставив на стол бутылку ликера и конфеты. Усевшись друг против друга, мы с полоборота заговорили – о чём? Конечно, о театре! И вот сам собой образовался театральный симпозиум. Да-да, здесь, в Абакумлеве. На берегу Нерли. Присутствовали: два театроведа, долгое время пестовавшие, а затем проводившие советскую драматургию в последний путь, драматург – один из ее погубителей, режиссер (Светлана), ставивший пьесу этого драматурга, театральный художник (Наташа), несостоявшийся театральный художник, ныне дизайнер (Ксения). А про запас, для кворума, были еще двое в соседнем доме – драматург Эдик Брокш и его жена Таня, артистка-клоунесса.

То пускались в сладостный путь воспоминаний о недавнем прошлом, как будто там медом было намазано, как будто там пряники выдавали за каждый идеологический промах. А промахов, благодаря таким как вот этот, возникший из небытия драматург, можно было ждать из чего угодно, из самой безобидной фразы, из пустяковой какой-нибудь реплики, к которой. ах, нет!.. если прислушаться… если особенно внимательно присмотреться. ах, да!.. то возникнет такая аллюзия, что хоть стой, хоть падай. Надо же, а вспоминается с удовольствием!..

То с лихостью и азартом, свойственными разве что красной коннице, врывались на чужую территорию – новую драматургию и размахивали игрушечными саблями направо и налево, круша и стилистику (видишь ли, вербатим какой-то себе придумали оттого, что писать по-русски не умеют), и нецензурную лексику (хулиганьё какое-то, улица корчится безъязыкая), и опять же чернуху с мелкотемьем, как будто мы их не исчерпали.

А главное, пьесы «новой волны» принадлежали и театру, и литературе, были написаны в лучших традициях русской социально-психологической драмы, говорил один театровед. Поэтому мы вас и поддерживали. И поэтому вы и остались в истории драматургии, вторил ему другой. Этаким образом оба театроведа, воспользовавшись случаем, завершали близкую им театральную эпоху, другими словами, замыкали круг. По-моему, это было уже, когда солнце тоже совершило свой круг, на землю опустились сумерки, а выпить было больше нечего. Но мы просидели ещё до глубокой ночи.