Мишель Деон - Высший круг

— Учу.

— Видели бы вы меня во дворе ранчо с беззубым папа­шей, с мамашей, которая день-деньской читала Библию, и моего дипломата Стивена, который перестал мыться и выпивал по десять пинт пива каждый вечер! А я, бывшая примадонна будапештского балета, привезла с собой в че­модане мои пуанты, розовые трико и пачки! Чтобы танце­вать во дворе ранчо среди поросячьего навоза и коровьих лепешек! Я все оставила там, в Вайоминге…

Элизабет была права: с миссис Палей лучше не связы­ваться. Даже стоя на коленях, засучив рукава и открыв свои худые руки, покрытые пигментными пятнами, она охотно «исповедовалась». Артур не слушал, вертя в руках письмо от матери. Не чувствуя поддержки, бывшая при­мадонна будапештского балета поднялась. Ее суставы ра­достно хрустнули.

— Вот так! Жизнь проходит… Стареешь.

— В любом возрасте.

Она упорхнула со своим тазом, тряпкой, губкой и одеж­дой Артура. Бесконечно оттягивать чтение письма не лучится.

«Я себя неважно чувствовала на прошлой неделе, но мысль о том, что ты скоро приедешь, меня окрылила… (Только она может так выразиться.) Я сделала ремонт в твоей комнате. Твои костюмы принесли из химчистки, как новенькие. Надеюсь, что ты не слишком раздался в плечах из-за своей физкультуры. Во Франции ты сможешь снова играть в теннис. На твоей ракетке сдохла одна струна (она что, хочет поставить себя вровень с ним, используя это слово?), я отнесла ее в спортивный магазин. Продавец все по­чинил и денег не взял, спросил меня, как у тебя дела. Ты сможешь играть у де Мушрелей (она ведь жила среди воен­ных, а так и не научилась опускать частицу “де”!) с их доч­ками, Мари-Анж и Мари-Виктуар, ты их не видел много лет. Еще мы приглашены на уик-энд (я правильно написала?) в Лаваль к нашим родственникам Дюбонне. Антуан Дюбонне занимается политикой (ты наверняка его помнишь, он му­ниципальный советник), он очень интересуется Америкой и хотел бы, чтобы ты ему о ней рассказал. Его дочь Амели (ты познакомился с ней на каникулах в Боноде) учится на медсестру, специализирующуюся на “гериатрии”. Ты, на­верное, знаешь, что это такое. Она обрезала волосы, за ко­торые ты ее дергал, когда она ходила с длинными косами. Вдовам офицеров-фронтовиков повысили пенсии. Я и так неплохо выкручивалась, а теперь и того лучше. Не нужно ли тебе чего? Ты писал, что прилично зарабатываешь у этих Янсена и Бруштейна (он не еврей?). Так что тебе нетрудно будет оплатить билет до Франции. Целую тебя, дорогой мой сын. Для меня ты всегда лучший спутник моего великого одиночества. Твоя мама Жанна».

Артур чуть не заплакал. Как она заплачет сама, получив письмо с известием, что он не вернется во Францию до бу­дущего года. Их жизни расходились в разные стороны, но почему это должно произойти так жестоко, и хуже всего то, что она обратит в шутку свое огромное разочарование, превозможет боль с веселым мужеством, которое никогда никого не вводило в заблуждение и вызывало еще больше угрызений совести у ее сына и окружающих. Она разоча­рована? О нет! Но вот кузены, дальние родственники, ко­торые ждут не дождутся (твердя об этом, она сама в это уверовала) — его, Артура, вестника новых времен, маяком которых была мифическая Америка… Он отвернул к стене обвиняющую фотографию молодоженов в свадебном путешествии в Венецию.

В траттории, еще полупустой в этот час, лениво слонялись официанты в набедренных повязках и жилетах в полоску, ковыряясь в своих ногтях и зубах. Он выбрал стоящий особняком столик в глубине зала и позвонил из вестибюля Элизабет. Долго слушал длинные гудки.

— А, это ты, Артур… Ты где?

— В траттории, внизу, в твоем доме. Я тебя жду.

— Я не могу прийти.

— Ну постарайся.

— Это важно?

— Да.

Наступило молчание. Она, должно быть, прикрывала трубку ладонью.

— Я тебя не слышу.

— Ладно… я спущусь через четверть часа.

Ему принесли бутылку «Фраскати», которую он почти осушил, когда появилась она — в незабудковом платье, с серебристо-голубыми тенями на веках, с коралловыми гу­бами и индейской повязкой на лбу. Другая. Которой понра­вилось удивление Артура.

— Да, это со мной бывает. По торжественным случаям.

— Тогда извини, если разочарую.

— Я была на улице, когда началась гроза. Вернулась вся мокрая.

— Я тоже.

— Обсушилась и заснула. Я была далеко-далеко, когда зазвонил телефон.

— Ты быстро спускаешься на землю.

— Да, и я хочу есть.

Траттория наполнялась своим обычным населением. Элизабет знала большинство пар, и Артур забавлялся их удивлением, когда они видели ее накрашенной, в незабуд­ковом платье, как совсем юную девушку, — она-то еще до наступления моды проповедовала джинсы и протравлен­ные короткие куртки, экзотические ожерелья и перламу­тровый лак для ногтей.

— Ничто так не внушает доверия, как женщина, которая хочет есть. Мари-Анж и Мари-Виктуар никогда не голодны.

— Я не знаю этих двух Марий.

— Две клячи. Ты их и не узнаешь. Они живут в Лавале и никогда оттуда не выберутся.

Элизабет зажигала сигарету за сигаретой, делала сколько затяжек и давила окурок в пепельнице, которая вскоре наполнилась.

— Не боишься за свой голос?

— Мой голос слишком высокий. Нужно придать ему хрипотцы. Жизнь артистки создана из таких приятных жертв. Каким образом девица из рода Мерфи завоюет сцену, если будет говорить, точно смешная жеманница с Парк-авеню?

— Это зависит от того, что ты играешь.

— Уж можешь мне поверить. Не смешную жеманницу.

Немного позже, после третьей бутылки «Фраскати», ко­торая была не лучше предыдущих, Элизабет взяла Артура за левую руку, положила ее ладонью кверху на стол и стала изучать, нахмурив брови.

— Ты умеешь гадать по руке?

— Мадлен, моя старая французская кормилица, была в этом сильна. Когда ей было двадцать, она зарабатывала на ярмарках, предсказывая будущее мужикам.

— Она и тебе предсказала?

— Всегда отнекивалась. Сама не хотела знать, и чтобы я не знала.

Артур тоже не был уверен, что хочет знать. Он хотел от­нять руку. Элизабет крепко ее удержала.

— Нечего уворачиваться. Кстати, ты уже ничего не мо­жешь сделать: я видела.

— Что?

Она провела указательным пальцем по линии жизни, уходившей дальше ладони.

— Никаких помех. Идеальный изгиб. Кто тебе не поза­видует?

— Я сам.

Никаких помех? Они одна за другой нагромождались на его пути.

Один из официантов, присев боком на столик, настра­ивал гитару.

— Эта траттория — просто разбойничий притон. Бежим отсюда!

Она все еще рассматривала раскрытую ладонь.

— Счастлив в любви…

— Спасибо, все это слишком хорошо.

— Подожди… любовь недолгая.

— Это само определение счастливой любви. Элизабет, прошу тебя, уйдем, пока он не запел «Соле мио».