Мишель Деон - Высший круг

— Американская мечта… американская мечта! — по­вторял Тадеуш Завадзинский с горечью в голосе. — Какая огромная ложь для таких людей, как мы, у которых были две служанки, автомобиль, загородный дом!

Жена брала его за руку и поглаживала большим паль­цем, чтобы успокоить.

— Ты неблагодарен! Если бы мы остались в Варшаве, мы бы погибли или прозябали в нищете. Наше счастье — это Гертруда. У нее будет все, чего жизнь не дала тебе.

Довольно тягостный вечер закончился грустно. Гертру­да проводила Артура до автобуса. Никто не спал в этой влажной и нездоровой духоте. Люди целыми семьями раз­леглись на крыльце домов или попросту на тротуарах, ловя малейшее дуновение свежего воздуха.

— Вы были очень милы, Артур! Они еще долго будут об этом вспоминать. Они ни с кем не видятся. Наши родствен­ники уехали за Запад. Один из двух моих двоюродных бра­тьев в Вест-Пойнте, другой — хирург в Сан-Франциско. Они не говорят ни по-французски, ни по-польски. У нас они боль­ше не бывают. Наш район недостаточно престижен.

Когда они дошли до остановки, он захотел проводить ее до дома.

— А потом мне придется снова показывать вам дорогу. Так до рассвета проходим.

— Я хорошо ориентируюсь, а если заблужусь, то у кого-нибудь спрошу. Сегодня ночью все явно спят на улице.

Она рассмеялась.

— Ну, тогда плохи будут ваши дела. Через две минуты останетесь в одних трусах, без гроша и даже не поняв, что произошло.

— А вы?

— Они меня знают. Я уже отлупила двух-трех. У нас теперь мир. Хожу, руки в брюки. Не рассказывайте в конторе, что вы познакомились с моими родителями. Хоть я и не красавица, они выдумают бог знает что, чтобы выставить вас и меня на посмешище. Мы этого не заслужили. Мы гораздо лучше их. Правда?

Эта девушка была высечена из гранита, физически и морально, чтобы выжить в безжалостном мире. Ее не задушить, у нее есть свой потайной сад — эта унылая квартирка в Бруклине, где ее родители переживают свое поражение, уповая теперь только на нее.

— Почему мне хочется рассказать вам о том, чего не знают даже мои отец и мать? Полгода назад я была у отоларин­голога. От моей приобретенной глухоты поможет операция. Еще два-три года — и я смогу ее оплатить. Я хочу однажды утром прийти в контору, постригшись под мальчика, и все увидят, что у меня больше нет аппарата.

Вот какая была у нее мечта. Артур подумал о собствен­ной бедности. Что значило мечтать об Аугусте по сравнению с победой, к которой стремится Гертруда? Ничего. Подошел автобус. Они обнялись, словно два воина. В окно он увидел высокую мужеподобную фигуру Гертруды, раздвоенную, искаженную отсветами неоновых вывесок на стекле, уда­лявшуюся гренадерским шагом.

Двери лифта раскрылись, осветив желтым светом Эли­забет, сидевшую в темноте на последней ступеньке, обхва­тив голову руками.

— Поздно ты возвращаешься!

— Еще нет и полуночи. Попросила бы миссис Палей, чтобы она тебе открыла.

— И начала мне исповедоваться! Нет уж, спасибо.

Он едва успел принять душ, а она уже лежала на боку, обнаженная, завернувшись, по своему обыкновению, в про­стыню, спала или притворялась, что спит. Когда он утром вернулся из Баттерипарка, она уже упорхнула, оставив ему в постели запах модных и дорогих духов, который ее выдавал, а на столе — наспех нацарапанную записку: «Спасибо. Э.»

Спасибо за что? Как она оберегала себя! Они не переки­нулись и тремя словами, не обменялись ласками. Вечером ей в какой-то момент внезапно и непременно потребовалось чужое присутствие, пусть даже во сне, и это взволновало Артура больше, чем если бы он услышал от нее признание. Между ними промелькнула тень — а они-то наивно считали себя выше сантиментов. Такого, наверное, не бывает. Напрасно мы строим баррикады. Подозрение проскальзывает, втирается, вырывает подземные ходы и выскакивает как хорек из норы.

Артур пережил плохой день, преследуемый в рутине работы неловкостью, которую он отгонял на минуту, но она снова возвращалась, как только он поднимал голову. На­прасно он надеялся, что Гертруда Завадзинская подаст ему знак. Занятая телексами с Фондовой Биржи, она обращала на него не больше внимания, чем в предыдущие дни, и в пять часов ушла вперед него, исчезла в толпе, выплеснувшейся из офисов. Гроза, собиравшаяся с самого утра, раз­разилась, когда он дошел по набережным до Ректор-стрит. В несколько минут улицы превратились в потоки, женщи­ны побежали к метро, их легкие летние платья неприлично липли к телу от дождя и всплесков грязной воды, поднима­емой машинами в выбоинах шоссе. Артур пришел домой, мокрый до нитки. Миссис Палей ждала его на лестнице.

— Давайте мне ваш костюм, я повешу его сушиться у себя на кухне. Та дама, которая… ну, вы знаете… испанка.

— Она бразильянка.

— А! А я подумала по ее акценту… Она оставила вам записку.

«Артуро meu… ну вот… Жетулиу уезжает первого сентя­бря на две недели. Я предупредила Элизабет, что приду к ней с вещами, и мы там встретимся. Ты уже знаешь, куда мы поедем? Лучше всего был бы необитаемый остров со всеми удобствами. Не буду говорить тебе, что я тебя люблю, а то ты сразу станешь невыносим. Обнимающая тебя маде­муазель Аугуста Мендоса».

Через окно, с утра оставшееся открытым, на пол на­текла лужа, дождь забрызгал книги и тетрадь на пись­менном столе. Войдя вслед за Артуром, миссис Палей ри­нулась устранять последствия непогоды, вооружившись тазом и тряпкой.

— Это я виновата. Могла бы догадаться. Дайте, я все сделаю.

Стоя на коленях, она вытирала паркет, выставив зад, который в былые времена, наверное, снискал немало ком­плиментов.

— Надеюсь, что письмо, прибывшее с утренней почтой, не слишком намокло.

Артур узнал почерк матери. На конверте с французской маркой дождь размыл чернила, стер ее имя, оставив лишь слова слева: «В Америку, авиапочтой». Хотя мадам Морган уже неоднократно отчитывали за эту ошибку, она по-прежнему пребывала в уверенности, что существует только одна Америка — та, где ее сын учится вращаться в высшем круге.

— Не стойте столбом! Переоденьтесь. Ну, нечего стесняться, я уже не в том возрасте, чтобы принимать это за заигрывание.

Завернувшись в банное полотенце, он протянул ей свою мокрую рубашку и костюм. Гроза кончилась так же внезапно, как и началась, высвободив обычные городские шумы: пожарную сирену, мурлыканье лайнера, снижающегося над аэропортом, туманный горн буксира, поднимающегося по Гудзону. Миссис Палей выжимала над тазом пропитан­ную водой тряпку.

— В Нью-Йорке даже у гроз мания величия, — сказала она. — Десять лет назад в Калифорнии было землетрясе­ние: двести погибших, десять тысяч бездомных. Прошлым летом на Флориду обрушился циклон: сто погибших, ущерб на миллионы долларов. У них все не как у людей. Когда я встретила Стивена в Будапеште в 1920 году, он сказал мне, что он дипломат. Потом я поняла, что он всего лишь телох­ранитель посла, но было уже поздно… Я поехала за ним в Вайоминг, где у него были тысячи акров земли… На самом деле он жил с родителями на небольшом ранчо с двумя ко­ровами и двумя поросятами. Не на что было купить мне жемчужное ожерелье. Я его бросила, сударь мой, и стала работать. После войны я бы вернулась в Венгрию, если б не коммунисты. В то же время я говорю себе, что познала любовь. Вы знаете, что это такое, месье Морган?