Мишель Деон - Высший круг

В зал вошла парочка: молодая женщина азиатского типа в ортопедическом ошейнике и мужчина лет тридцати, в бежевом вельветовом костюме и рубашке, расстегнутой на волосатой груди. Они одинаково помахали рукой Элизабет и сели далеко от них.

— Эти двое любят друг друга, — сказала Элизабет. — Она была танцовщицей, а он пишет романы, которые не принимает ни одно издательство. В прошлом месяце, во время острого приступа любви, они повесились. Балка треснула. Он упал и сломал себе копчик. Нелепость. Позвал на помощь. Сбежались соседи, вынули ее из петли. Очень может быть, что она проходит в ошейнике всю свою жизнь. Ей уже больше не придется танцевать, но один издатель прочел статью о двух повесившихся из Гринвич-Виллидж и собирается опубликовать роман, который не взял полгода назад. Вот видишь: любовь кое на что годится.

Официант бренчал на гитаре и сто раз повторял при­пев: «Капри, маленький остров…»

— А нам?

— Нам — нет.

Она невинно улыбнулась и прижала свою ладонь к ла­дони Артура.

— Я совсем растерялся, — сказал Артур.

— На твоей ладони отмечена редкая двойственность, как будто в тебе живут два разных человека.

— Я не два разных человека. Я то один, то другой.

Она сняла руку, провела пальцем по линии, которая пе­ресекала другую, едва видимую линию.

— И все же бывает минута, час, день, когда оба челове­ка сливаются в одного. Что случилось сегодня вечером?

— Я чудовище. Я собираюсь причинить жестокую боль единственной женщине в своей жизни. Она меня простит и пришлет невозможный свитер, который она связала, глядя на мою фотографию длинными летними вечерами. Я понятно говорю?

— О да! Не всем повезло остаться сиротой. Но кроме это­го — что ты уже решил, что уже сделано, что лишь немно­го испортит тебе удовольствие заполучить Аугусту для себя одного, — кроме этого… ты знаешь, что ждет тебя потом?

— Я не питаю иллюзий.

— Риск велик.

— Я все же брошусь в огонь.

— Храбрый ты.

У крыльца кирпичного дома с оконными рамами, вы­крашенными в ядовитый зеленый цвет, Элизабет положила руки на плечи Артуру.

— Я не приглашаю тебя подняться.

— Можешь пойти ко мне.

— Пусть пройдет время.

Признаться ей, что она бесконечно желаннее такой, в платье, с открытой грудью и руками, с индейской повязкой на лбу, делавшей ее моложе на десять лет. Кстати, сколько ей лет? Двадцать пять, самое большее, двадцать шесть — вызывающая зрелость.

— Первого сентября она приедет ко мне. Утром, око­ло одиннадцати. Не приезжай раньше и не заставляй ее ждать. Надеюсь, это будет не слишком сложно. Ты знаешь, куда вы поедете?

Нет, он еще понятия не имел. С конвертом от Бруштейна не пошикуешь. Артур воображал себе несколько дней на Кейп-Коде или попросту на Лонг-Айленде, но она терпеть не может море.

— Если хочешь, я получила в наследство бунгало в Ки-Ларго. Я позвоню, его подготовят. Пляж в тридцати метрах, водный клуб с рестораном — в двухстах.

— Она не любит море.

— Сделай так, чтобы она видела только тебя. Она хотела необитаемый остров со всеми удобствами. Ки-Ларго в сентябре — почти то же самое. Я героиня, правда?

— Я хотел бы наговорить тебе нежностей, много нежностей, но боюсь, что ты будешь смеяться, и номер не пройдет.

— Надо подождать. Я тоже не уверена в себе. Увидимся в конце сентября. Или в октябре. Не забудь, что премьера моей пьесы — примерно 30 октября.

— Я буду в Бересфорде.

— Прогуляешь денек. Артур, временами — но только временами — ты слишком серьезен.

Она уже поднялась на две ступеньки и была выше его на голову. Ее легкая тоненькая фигурка незабудкового цве­та сияла грацией под слабым освещением крыльца.

— Ты очень соблазнительная! — глупо сказал он и сам пожал плечами от такой пошлости.

— Мне нечасто такое говорили, впрочем, неважно… предпочитаю такой не быть. Соблазнительных женщин вагон и маленькая тележка. Куклы. Соединенные Шта­ты — огромный склад кукол всех возрастов. Можешь меня себе представить в клубе для вдов с фиолетовыми волоса­ми, разукрашенных стекляшками, как церковный оклад, воняющих парижскими духами? Я хочу от этого убежать. Я примеряю на себя другую жизнь.

— По крайней мере, обещай мне, что не повесишься, как китаянка.

— Для этого нужны двое.

Она быстро взбежала по ступенькам, при этом подол ее приподнялся, открыв изгиб стройных голых ног. На пороге она обернулась, приложила два пальца к губам, чтобы послать ему воздушный поцелуй:

— Адиос, кабальеро!

Все ли это, что было сказано тем вечером? Наверняка нет, но Артур не забыл главное: руку, лежащую на его ладони, чтобы прикрыть чересчур красноречивые линии, и не­двусмысленную твердость Элизабет, которая отныне про­чла между ними черту. В такой вольной игре один всегда, в неожиданный момент и к полному удивлению другого, перестает обманываться насчет уговора, опасности и при­творство которого вдруг стали ему ясны. Артур уже не со­мневался, что приход Элизабет, ждавшей его в темноте на лестничной площадке, их ночь без единого жеста и слова, пустая постель по его возвращении из Баттерипарка с та­кими вдруг нелепыми круассанами в руке, были наполне­ны смыслом, далеко превосходящим слова, которыми они могли бы обменяться. Портрет Элизабет разрастался. Пона­чалу это был всего лишь набросок, но постепенно она до­бавила к нему здесь и там более яркие мазки, внесла гар­монию в колорит и нюансы в звучание голоса. Сильно ли она пожалела, что притворяется неуязвимой? Родившись богатой, она прилагала неимоверные усилия, чтобы все по­забыли о ее происхождении, ее деньгах, об этом американ­ском «cafe society», которое она отвергала с такой ярост­ной энергией. Ее старая гувернантка Мадлен говорила на своем грубоватом провинциальном и крестьянском язы­ке, когда они изливали друг другу душу: «Не лезь в бутыл­ку». Элизабет тотчас бросалась к ней в объятия, зарыва­лась лицом в пышную грудь этой удивительно нежной и разумной женщины и плакала, плакала. «Как тебе повез­ло, моя милая, что ты можешь плакать по-настоящему, и так хорошо! Некоторые только выжимают из себя слезы. А ты настоящая плакальщица, и я знаю, что я единствен­ная, при ком ты себе это позволяешь».

Кроме Артура, с которым Элизабет вволю говорила о ней, внезапно воодушевляясь, никто не знал об ее отношениях с этой легендарной женщиной, никогда не изменявшей здра­вому смыслу и своей щедрой и суровой доброте. Будучи французом, он один мог понять привязанность и безгранич­ную благодарность Элизабет этой Мадлен, которая обучила ее не только превосходному французскому языку с берегов Луары, но и замечательным просторечным оборотам, звучащим особенно потешно в устах иностранки.

Артур вернулся пешком на Ректор-стрит по городу, пахнущему кремнем и мокрой собачьей шерстью после полуденной грозы с громом и молнией. Целые тонны жары, скопившиеся за последние два месяца, поднимались от проезжей части, от тротуаров, из водостоков и подвальных окон полотнами тумана, которые раздирали лучи фар проезжающих машин или желтых такси, спешащих к кварталу театров и мюзикхоллов. Ополоснувшись ливнем, город тихо засыпал в горделивой ночи, освеженный, избавившийся от своих миазмов, не обращая внимания на редких прохожих, появлявшихся, словно тени, из одной стены тумана, чтобы скрыться в другой, тотчас смыкавшейся позади них.