Мишель Деон - Высший круг

— Тогда почему бы не заставить их подписать обязатель­ство, что после обучения в Бересфорде, Йельском универ­ситете, Гарварде или Беркли они вернутся в свои страны и будут насаждать там правила американской экономики и морали?

— Это противоречит нашим принципам. Нам нужны друзья во всем мире.

— После того, как вы выиграли мировую войну и с чес­тью ушли из Кореи?

Портер воздел руки к небу, словно тонул, и пошевелил своими толстенькими пальчиками.

— Я часто спрашиваю себя, не является ли победа в вой­не худшим несчастьем для народа-победителя.

— Европа, оккупированная союзниками, покрывается надписями: «Джиай, go home!» — сказал Бруштейн. — Нашу политику открыто критикуют и в Париже, и в Лондоне.

Пришел Бенни, неся поднос с бутылками коньяка и вод­ки. Бегония вернулась к жизни и обслужила всех по оче­реди, потом, когда Бенни удалился, снова села и подавила зевок. Но этого было мало, чтобы заставить Портера отсту­пить от выбранной темы. По его словам, худшее зло исходит от самих США, где целый класс ставит под удар всю систе­му, вплоть до высших сфер государства и университетов. Маккартизм родился не на ровном месте, но он проводит политику доносов и отторжения, несовместимую с прин­ципами американской демократии, марая режим страны, приверженной к своим свободам.

Артур прекрасно понимал, куда клонит Портер, и эти разглагольствования начинали его раздражать.

— Что вы мне предлагаете? — спросил он с резкостью, вызвавшей улыбку у Завы.

— Да ничего, мой друг. А вы на что надеялись?

Артур ни на что не надеялся и только удивлялся тому интересу, который проявляли к нему эти два человека. Подаюших надежды были сотни, и он никогда не считал себя одним из них. Участливость Портера вызывала у него не­ловкость, тогда как характер Бруштейна — прямого, по-теплому дружеского, такого близкого, несмотря на разницу в возрасте и в положении, — обезоруживал. Артур уже собирался свести все к шутке, когда встретил взгляд Завы. Она умоляла его не заводиться, остаться с ними, с ней в этом еще неясном проекте, которым она намеревалась восполь­зоваться, чтобы однажды взять реванш за все, что угото­вила ей жизнь: за родителей, неспособных подняться после падения, за свою глухоту, за свои руки и ноги великанши, за курчавые рыжие волосы, из-за которых ее дразнили в школе. А мадам Морган в Париже — она ведь тоже хотела, чтобы ее сын вращался в высшем круге?

— У меня не получается придать себе важности, — вздохнул Артур, сам убежденный в том, что при нынешнем раскладе действительно ее лишен.

Бруштейн пришел к нему на помощь:

— Речь о завтрашнем дне, о послезавтрашнем. Мы вам поможем.

Бегония, все явственнее умирая от скуки, поднялась, чтобы задвинуть книгу в тисненом переплете, нарушившую строй на этажерке. Этот жест приняли за приглашение уйти. Зава почти ничего не сказала, но в прихожей, когда Артур помогал ей накинуть на плечи легкий плащ, она тайком взя­ла его за руку и недвусмысленно ее пожала.

Что осталось от двух недель в Ки-Ларго, как и от ве­чера, проведенного Аугустой в комнате на Ректор-стрит? Несколько коротких, плохо смонтированных видеороликов, которые Артур в последующие годы будет проигрывать себе, каждый раз испытывая бесконечные сожаления и не менее длительные угрызения совести.

Первый кадр представляет собой такси, остановив­шееся внизу у дома Элизабет; Артур взбегает по лестни­це через ступеньку и звонит в дверь. Дверь открывается: Аугуста уже здесь, у ее ног чемодан, на лице тревога. Она такая оцепеневшая, что он даже спрашивает себя, уж не отменяется ли все, возможно, она пришла на свидание, лишь чтобы сообщить ему, что они никуда не поедут, что она не может оставить Нью-Йорк, что Жетулиу перенес свою поездку.

— Что с тобой?

Губы Аугусты дрожат, словно она только что выбралась из холодной воды. Ему показалось, что она сейчас разрыдает­ся, и он обнял ее. Прижавшись к его груди, она успокоилась. В эту секунду они устремляются в приключение, оба прекрас­но понимая, что оно не пройдет для них безнаказанно.

— Пойдем скорее.

— А Элизабет разве нет?

— Нет… конечно. Ты слишком много от нее хочешь.

Следующая сцена разворачивается в Майами. Они вы­ходят из самолета, и их удивляет жаркая влажность возду­ха. Они прибыли из Нью-Йорка, где уже ранняя осень. Во Флориде еще лето. Мужчины ходят в шортах или светлых брюках и пестрых рубашках, женщины — в легких пла­тьях, с голыми загорелыми ногами. Все словно в отпуске. Аугуста топает ногой, потому что ее чемодан едет по до­рожке последним. Машина доставила их в Ки-Бискейн. Ау­густа просит остановить перед магазином одежды и тащит туда Артура. И правда, он одет не для Флориды. Она вы­бирает два купальника, полотняные брюки, футболки. Нет, ей ничего не нужно, только сари. Артур с тревогой видит, что она покупает целых три. Такими темпами они сократят свою вылазку на целый день, а то и на два.

Затем идут другие картинки. Элизабет все устроила. В порту их ждет белый катер из водного клуба Ки-Ларго. На носу непринужденно сидит молодая женщина в синих шортах и в желтой тенниске, свесив по обе стороны свои длинные загорелые ноги, и курит небольшую сигару, кото­рую она бросила в маслянистую воду, как только их уви­дела. На ее бронзовом лице написана глубокая скука. Или, возможно, это всего лишь презрение к туристам, которые шатаются по набережной, таращась на яхты. Ее светлые волосы, обесцвеченные солнцем и морской солью, стянуты за ушами красной лентой.

— А, вот и вы наконец! Что, самолет опоздал?

— Нет, это мы припозднились.

Увидев их покупки, которые шофер доставал из такси, она улыбнулась:

— Понятно! Напрасно старались… В Ки-Ларго не принято парадно одеваться: шорты, брюки, майка, джемпер на вечер. Тут никого нет. Разве что по выходным. Я заведую баром в клубе и занимаюсь бунгало Элизабет. Не перетрудишься: она приезжает один раз в год. Меня зовут Мадди. А вас?

— Аугуста и Артур.

Крепкой рукой она погрузила чемоданы, поместив их в кабине, и помогла Аугусте подняться на борт.

В быстрой смене последующих кадров, которые следовало бы сопроводить специально написанной музыкой для гармонии темнозеленых островков, мангровых деревьев, бледного высокого неба, стального моря, плоского побережья Флори­ды, растворяющегося в дрожащем мираже знойной дымки, постоянно присутствует Манди в синей шерстяной шапочке, сидящая к ним спиной за штурвалом «Бертрама», который она ведет твердой рукой, внимательно следя за фарватером, отмеченным черно-зелеными буями. Внезапно разбуженные тарпоны выпрыгивают из воды в кильватере катера. Аугуста ложится в кабине. Артур видит ее ноги, босые ступни, которые она скрещивает то так, то этак.