Мишель Деон - Высший круг

Она вернулась за столик, опустив голову под взглядом Артура.

— Элизабет тебя целует…

— …и не хочет со мной говорить.

— Мы слишком многого от нее хотим, я тебе уже сказала.

Он не хочет об этом думать и не хочет, чтобы его к этому побуждали. Сейчас такой момент в его жизни, когда надо забыть о препятствиях, хотя, по смущению Аугусты, он до­гадывается, что она скрывает от него значительную долю правды. Артур прошел бы через горы, чтобы достичь ее, если бы она не сидела с опущенной головой, приняв упря­мый вид в последнем усилии защититься от чересчур гру­бых расспросов.

— Аугуста, мы уже достаточно взрослые, чтобы говорить обо всем.

— Это ты взрослый. А я нет. Отвечай: ты был любовни­ком Элизабет?

— Да.

Он не колебался ни секунды. А надо было! Теперь он зна­ет, что это «да» вылетело, как стрела, которую невозможно поймать, разве что выстрелив самому, но позже, когда они останутся одни в бунгало, и Аугуста разденется перед ним с тем же очаровательным бесстыдством, как Элизабет у себя дома или на Ректор-стрит. Она великолепна, когда высво­бождает свои волосы, синие от ночи, развязывает золоти­стое сари, обрисовывающее без единой тени ее такое женственное тело, особенно если сравнить его с мужественным Манди, но не с ней себя мысленно сравнивает Ayгуста. Мысль о том, что Артур получал с Элизабет то же наслаждение, что и с ней, вдруг нарушила некую невинность, которой они прожили эти счастливые дни.

— Я полагаю, — сказала она, — что у нее это получается гораздо лучше, чем у меня.

— Нет. По-другому.

Она расчесывает волосы, сидя обнаженной на пуфе пе­ред туалетным столиком. Он хотел бы навсегда запомнить ее такой: крутые бедра, покатые плечи девочки-подростка, отражение до пупка в зеркале, обрамляющем ее изображе­ние в фас, красивые зрелые груди подрагивают при каж­дом движении щетки.

— Я мало знаю всего «такого», — говорит она.

— Я от тебя не этого ждал. И потом, если честно, ничего «такого», как ты говоришь, просто нет.

Опасная дорожка, они это чувствуют, но его жжет один вопрос. Задать его — неудержимая потребность, и если он до сих пор еще этого не сделал, то не потому, что боится ответа, а потому, что образ Аугусты такой хрупкий. Любой пустяк может замутить его поэтичность. Ею движет какая-то интуиция и побуждает опередить его, а может быть, у нее закружилась голова при виде пропасти, на краю ко­торой они остановились, когда Артур сознался без утайки, что проводил ночи с Элизабет.

— Ты никогда меня не спрашивал, знала ли я другого мужчину, кроме тебя.

— В этом нет нужды.

— А я думала, что у него не хватит душевной твердости промолчать.

— Ты говоришь загадками. Я что, его знаю?

— Ты его знал.

— Он умер?

— Да, почти у тебя на руках.

Щетка остановилась на затылке Аугусты. Ее взгляд скользит к нему, а он не шелохнется, ждет, возможно, под­бирает ответ — неважно, какой, но способный отогнать тучку, которая сейчас закроет их друг от друга. Конечно, Конканнон намекнул Артуру, но можно ли было такое во­образить?

— Жетулиу ничего не знал. Он бы его убил. Только не думай…

— Я ничего не думаю.

— Он попытался. Он много говорил… Он был такой умный. Я боялась его рук… Помнишь… Потом… потом я воображала себе все «такое»… Он сажал меня к себе на колени.

— Перестань.

В ту ночь они спали отдельно. Поутру он подстерегал Манди. Полотно тумана элегантно плавало над водой, за­слоняя берега Флориды. Манди пришла на пляж, сняла набедренную повязку из полотенца и медленно вошла в волны, балансируя руками. Она исчезала в клоке ваты и вскоре появлялась, плывя длинным скользящим брассом, который привлек серебристо-белую барракуду ростом с до­брую щуку. Всплеснув рукой, Манди ее отогнала и предо­ставила волне вынести себя на песок, лежа на животе, рас­крыв рот, заглатывая воду и выбрасывая ее, словно кит. Она заметила Артура и помахала ему рукой, а потом под­нялась и, стоя, торжествуя, обернула свой розовый живот брошенным полотенцем. Аугуста спала на левой половине кровати. Он скользнул к ней и привлек ее к себе.

О Конканноне речь уже никогда больше не заходила. Они говорили о другом. Например:

— Ты не возражала, когда я объявил, что мы полетим в Майами на самолете. А я думал, ты терпеть не можешь летать.

— С тобой мне больше ничего не страшно.

— И ты согласилась приехать в Ки-Ларго, хотя не лю­бишь море?

— Ты его любишь. Разве этого не достаточно?

Или однажды днем:

— Может, ты от меня прячешься, но я не видел, чтобы ты принимала успокоительные.

— Ты мое успокоительное. Никогда не покидай меня, и я ничего больше не буду бояться.

— Я не покину тебя. Это ты меня покинешь.

Как она сама не догадывается? Или, если предчувству­ет, почему притворяется, что в это не верит?

На следующий день разразилась гроза. Тонны воды низ­верглись с неба. Крыша не выдержала. По потолку расползлось пятно, пришлось поставить тазик рядом с кроватью. Капли падали неравномерно, то медленно, то торопясь. Аугуста не могла этого вынести и заткнула уши ватой. Прибежал Клифф в желтом клеенчатом плаще и забрался на крышу. Шаги его были такими тяжелыми, что казалось, он сейчас провалится. Молочно-голубое море превратилось в расплавленный свинец. Когда дождь перестал, ветер ворвался в пустоту, оставленную тучами, затряс окно, выходившее в сад, пригнул ревматичные сосны, задрал юбчонки пальмам. Поднялся вихрь красных и белых лепестков, словно бабочки полетели над лозовыми кустами. Они притворялись, будто читают журнал: Артур — «Нэшнл Джиографик», Аугуста — «Вог», но мысли их бродили далеко, привлекаемые и отталкиваемые бурей, ко­торая вспенила море у Ки, обычно скучное и плоское, слов­но озеро. Клифф починил крышу и спустился по приставной лестнице, которую опрокинуло ветром, как только он ступил на землю. Он снял свой желтый плащ и пришел к ним. Артур предложил ему стакан бурбона. Клифф прищелкнул языком. Между брюками, сползшими под его живот-арбуз, и распах­нутым жилетом обнажился кратер пупка, окруженный чер­ными курчавыми волосками.

— Просто небольшой ветерок, — сказал он. — Хвост ура­гана, который выдохся возле Кубы.

— Смешной у вас пупок, — заметила Аугуста.

Он сунул туда палец и радостно повертел.

— Моя подружка просто обожает. Вечно ковыряет там пальцем, чтобы посмотреть, нет ли там чего.

Его скулы раскраснелись от сухого бурбона, глаза заго­релись — два серых буравчика на одутловатом лице, изры­том морщинами.

Когда ветер изнемог, наступила мертвая тишина, гори­зонт очистился. Сероватое кучевое облако опустило завесу дождя над Эверглейдс. Клифф залпом выпил второй бурбон и ушел раскачивающейся походкой орангутанга, баланси­руя руками. На пляже две белые цапли хлопали крыльями и трещали.