Мишель Деон - Высший круг

Выйдя из лифта на одиннадцатом этаже, он разулся, чтобы тихо подняться этажом выше, не привлекая сочувствен­ного внимания миссис Палей. Чемодан, привезенный из Ки-Ларго, ждал на кровати. Он вытряхнул его содержимое: плавки, шорты, пестрые рубашки и сари — то, которое было на ней в последний вечер, еще хранящее ее аромат. Артур повесил его на вешалке в шкаф, а остальное выбросил в по­мойное ведро. Потом, сидя на стуле у раскрытого окна, вы­резавшего четырехугольник звездного неба, он стал ждать рассвета, и случайные образы из прошлого вдруг стискива­ли его горло рыданиями, так, что он едва мог дышать.

Вернувшись из Парижа, он, наконец, дозвонился до Элизабет.

— Тебе повезло, что я сняла трубку. Мне не следовало отвлекаться. Мы репетируем. Ты откуда приехал?

— Из Парижа. Моя мать умерла, пока я был в Ки-Ларго. Я узнал об этом, только когда вернулся.

— Трудно что-нибудь сказать в таких случаях…

— Не говори ничего.

— Тебе плохо?

— Да. Ты видела Аугусту?

Она молчала, издалека донесся смутный шум, мужской голос и женский. Он повторил:

— Аугусту?

— Я должна с тобой о ней поговорить. Зайди ко мне завтра утром. Сегодня вечером ты один?

— Да.

Коротко посовещавшись с двумя далекими голосами, она сказала:

— Приезжай через час.

Придя раньше времени, с наступлением вечера, он ходил взад-вперед перед ее домом. С крыльца радостно сбежала молодая женщина: он узнал Тельму — курчавую актрису, игравшую распятье. За ней шел высокий и строй­ный чернокожий юноша в розовом пиджаке с зеленым галстуком-бабочкой. Они наскоро поцеловали друг друга в щеку и разошлись в разные стороны. Артур подождал несколько минут, а потом поднялся. Элизабет открыла eму в халате, она только что сняла макияж, ее лицо лоснилось от крема. Она хотела держать его на дистанции? Он не за этим пришел.

— Ты ужинал?

Она приготовила тарелку сэндвичей на кухне. Артур разглядывал сияющую акацию в летней листве. За спущен­ной шторой какая-то женщина снимала свитер или блузку, словно в театре теней.

— Я еще не поблагодарил тебя за Ки-Ларго.

— Аугуста поблагодарила. Вот… откупорь бургундское.

— Ты больше не пьешь свое ужасное чилийское вино?

— Шовинист!

— Признайся, что это лучше.

— Признаюсь.

Она разложила подушки у низкого столика и поставила бокалы, поместив между ними тарелку с сэндвичами.

— Аугуста в Нью-Йорке?

— Не думаю.

— Она отказалась дать мне свой адрес. Улетела на об­лаке. Мы из разных миров. В Ки-Ларго принцесса устроила мне дивертисмент или, вернее, утренник для бедных.

Элизабет направилась к проигрывателю и взяла пла­стинку.

— Нет! Умоляю. Музыка меня парализует. Мне нужно поговорить.

— Ты, наверно, ничего не понимаешь, — сказала она.

Понимать? Но что тут понимать, разве что тебе ничто не подвластно, что любовь, смерть, покой, успех, поражения таятся во мраке и вцепляются тебе в горло в тот самый мо­мент, когда ты меньше всего этого ждешь. Никто не управ­ляет этой игрой в жмурки. Он брел с завязанными глазами, тогда как все все поняли прежде него. В Ки-Ларго он отде­лил от них Аугусту, и другого мира не существовало. Едва он ее отпустил, как до нее снова стало не добраться.

— Действительно, я ничего не понимаю.

Элизабет его просветила. Но не до конца. Слегка. Жету­лиу не уезжал за границу. Он провел три недели в тюрьме. За что? О… пустяки! Превышение скорости и штраф, упла­ченный фальшивым чеком. Его друг, бразильский деляга де Соуза, вытащил его оттуда. Де Соуза разорен? Вовсе нет. Артур почуял надвигающуюся опасность. Предчувствуют ли такие вещи? А если они случаются, то не потому ли, что их предчувствовали? «Беда не приходит одна», — говорила его мать, всегда готовая проявить мужество в невзгодах, черпая силы в неисчерпаемом кладезе народной мудрости. Но что это за беда?

— Хочешь, скажу тебе пару слов? — шепнула Элизабет.

— Каких?

— Все зависит от тебя. Они тебя утешат или приведут отчаяние.

— Рискну.

— Однажды она скажет, что любила только тебя.

На самом деле, он никогда не надеялся, что она оста­нется с ним. Едва выйдя из самолета в Майами, она уже ему не принадлежала. Все было забыто. Посторонняя жен­щина и случайный встречный. Даже рукой не махнула, когда уезжала в такси.

— Ты знала о ее «романе» с Конканноном?

Элизабет рассмеялась.

— Все о нем знали. Он был без ума от нее, но только представь себе, чтобы он изнасиловал бразильскую дев­ственницу! Он был бы на это неспособен. Ну, пощупал ее немного. Она была поражена и не противилась, но чтобы дойти до конца, потребовался бы другой мужчина, не он. Нет, Артурчик, ты первый. Хотя все еще ведешь себя че­ресчур почтительно, если верить тому, что она мне сказа­ла. Но, возможно, с ней так и надо! Странная она. Только этого и хотела, а до ужаса этого боялась.

— Наверное, мне не хватало этого, чтобы стать муж­чиной.

— Верю, верю, но мужай быстрее… Когда ты уезжаешь в Бересфорд?

— Послезавтра. Мне надо зайти к Янсену и Бруштейну. Возможно, они снова возьмут меня следующим летом. Бруштейн ко мне благоволит. Почему? Я решил не допыты­ваться. Прощайте, миссис Палей, до свиданья, Нью-Йорк. Хотя… я приеду посмотреть твой спектакль в конце октяб­ря. Я привез из Парижа немного денег. Не Бог весть что. Бедняжка экономила каждую копейку. Ты не поверишь: она хранила свою кубышку в чулке, в ящике комода. Я во­время нашел, а то бы ее унес грузчик, отвозивший мебель на распродажу. В бауле осталось несколько мелочей, фо­тографии, письма. Это все у старого дядюшки, которого я никогда не увижу. Жизнь начинается завтра.

Они поцеловались, как брат и сестра. На площадке она его окликнула:

— Ты уже заметил, что я не сентиментальна, но мне понравилось то, что между вами произошло. Отдав вам Ки-Ларго, я даже проявила великодушие, которое мне не свойственно. В общем, я восхищаюсь собой, я собой довольна. Сохраним же эти отношения — исключительнее для людей нашего возраста. Не приезжай на мой спектакль. Мне кажется, тебе не понравится.

— Я приеду.

— Ты и вправду любишь рисковать.

Она погладила его по щеке кончиками пальцев.

— Береги себя. Ты еще не совсем исцелился. Пусть пройдет несколько недель. А потом ты увидишь… Тебе понравится ломать других.

Бруштейн примет его только вечером. Артур выва­лил на пол содержимое ящиков и шкафов: костюм, по­ходная куртка, белье, учебники и конспекты, сари Ау­густы, благоухающее из тьмы веков. Он подарил миссис Палей сундучок капитана Моргана — чересчур большой, тяжелый и неудобный — и купил себе моряцкий рюк­зак, который положил в камеру хранения Большого Цен­трального вокзала. Новый человек, с яростной радостью стирающий свое прошлое, отправил себя в длинную и осознанную прогулку по Нью-Йорку. Города думают, что мы их любим. Какое заблуждение! Они попадают нам под настроение. Настроение Артура было одновремен­но легким, критическим и близким к отчаянию. Где-то в этом муравейнике из стали, стекла и бетона дышала Аугуста, прижималась лбом к оконному стеклу и смотре­ла, не видя, на первую рыжину в листве Центрального Парка. От Коламбус-Серкл Артур пошел по Бродвею и за два часа добрался до Баттерипарка. Там он летом, на рассвете, отлаживал и выравнивал дыхание, думая, что дышит воздухом океана. Неужто все — иллюзии? Дере­вья похудели, лужайки оплешивели. Доходяги на скамей­ках бросали крошки голубям. Липкий восточный ветер волнами приносил неопределимый запах гнили. Запач­канные мазутом чайки летали у самой набережной, из­давая крики ребенка, которого режут. Стоя на своем островке, окруженная черной водой, Свобода Бартоль­ди, торжествуя от глупости, воздевала кверху свой ро­жок фисташкового мороженого. На обратном пути он купил круассаны в итальянской кондитерской, его об­служивала молодая девушка с обесцвеченной шевелюрой и дефектом речи: «Два круазана или четыре круазана?» В день четырех круассанов в жизни Артура кто-то был, и она улыбалась. Крошки от круассанов в постели, а еще тот последний круассан, съеденный на тротуаре, пока ждало такси: «…Элизабет и Артур съели круассан на тротуаре Ректор-стрит после ночи любви».