Мишель Деон - Высший круг

В конце октября он сел на поезд до Нью-Йорка, предва­рительно позвонив Элизабет — та в последний раз попыта­лась отговорить его от присутствия на спектакле, который она репетировала уже два месяца под покровом тайны. Он позвонил на работу Заве, намереваясь разделить с ней это испытание. Ему сказали, что операция превзошла все ожидания, и что Зава отдыхает в имении Бруштейнов в Нью-Джерси, а на работу выйдет в середине ноября.

Спектакль давали в помещении бывшего таможенно­го склада, предназначенного под снос, на берегу Гудзона. Бригада добровольцев расчистила это мрачноватое соору­жение с бетонным полом, заваленное станками, ржавыми ящиками. На стальных столбах кое-как держался пото­лок из рифленого железа, который вздыхал от малейшего сквозняка. Внутри садовые стулья и скамейки окружали полукругом примитивную сцену, скрытую занавесом из двух грубо сшитых простынь, измазанных краской. В тот год снобизм антибродвейского театра был так силен, что в первый (и, как мы увидим, последний) вечер зал был по­лон. Публика (наполовину «клубное общество», наполовину гринвичский авангард) начинала терять терпение и топать ногами, поднимая приставучую пыль, пахнущую тухлой рыбой, когда занавес не без труда поднялся, открыв де­корации, изображающие больничную палату: койка, стул, кресло и почему-то подсвечник (в тексте пьесы этому не додано никаких объяснений). Элизабет, автор и режис­сер-постановщик, лично играла роль психопатки на сеан­се психоанализа в больнице. В самых откровенных местах диалога по залу пробегал шелест, но через час этого потока общих мест начались зевки. Артур узнал в образе врача молодого негра в розовом пиджаке, которого мельком ви­дел на улице, у дома Элизабет. Увещевания психоаналити­ка не могли успокоить тревоги больной, и Сэм (такое имя у него было по пьесе) приказал ей раздеться. Вообще-то пу­блика ждала чего-то в этом роде с самого начала. Люди плутали среди темных доков не за тем, чтобы посмотреть обыкновенное театральное представление, а чтобы уви­деть нечто новое, потрясающее, шокирующее — в общем, «великолепное». Атмосфера ожидания была такой плотной, такой впитавшейся в умы, что когда врач, устав биться о стену, воздвигаемую своей пациенткой, уложил ее голой на походную кровать, ожидание уступило место облегче­нию, словно публика, наконец, сейчас узнает, зачем при­шла. Сейчас все желания исполнятся, сюжет приблизился к кульминации: скандалу во имя божественных прав теат­ра. Артур плохо перенес обнажение и закрыл глаза, чтобы сохранить в неприкосновенности воспоминания о других, целомудренных раздеваниях Элизабет в комнате на Рек­тор-стрит или у нее дома. Раскрыл он их, когда зал издал потрясенное «ах!» Врач распахнул полу халата и явил своей пациентке радикальное лечебное средство…

Гринвичский кружок разошелся во мнениях, как и светская компания. Вперемешку раздались аплодисмен­ты и свистки. Артур сохранял достаточно трезвомыслия, чтобы не реагировать на провокации такого рода, пре­красно сознавая, что, во всяком случае, его отношение к спектаклю будет слишком личным. Другие не видели прогнившего ангара, который того и гляди рухнет, убо­гости декораций, скуки этого психоанализа, неумелости актеров и заявляли о гениальности. Ревматичные стулья заскрипели, скамьи опрокинулись под наплывом фа­натиков, торопившихся схватить за руку Элизабет или Сэма, спустившихся со сцены в халате, чтобы смешаться со зрителями. Артур подслушал «перлы», несколько под­нявшие ему настроение: «Не видел ничего красивее со времен “Гамлета” с Лоуренсом Оливье. — Плохо только что очень скучно. — Когда она снимает трусы, это так называемый “театральный момент”. — Мы не знали, что у Элизабет такая красивая ж… — Все-таки это эффектив­нее вибратора. — В качестве заботы о публике постанов­щикам следовало бы раздавать номер телефона доктора Сэма. — Если бы я знал, что тут такая порнография, при­вел бы бабушку и невесту». Когда, наконец, он пробрался к Элизабет, то спросил, сама ли она делала декорации. Честное слово, он находил их превосходными по просто­те и смелости. Она повернулась к нему спиной.

Вообще-то количество зрителей, шокированных чрез­мерной откровенностью этой сцены, было относительно мало. Все боялись прослыть ретроградами. Наверное, те­перь ждали неумолимого продолжения, бог весть чего еще более дерзкого, что уже завтра спишет этот спектакль в пасторали эмансипированных актеров. Возвращение по темным набережным, осторожными шажками, чтобы не наткнуться на рельсы, цистерны, контейнеры, пугающие силуэты динозавров — подъемных кранов и экскавато­ров, наверняка усилило удовольствие от приключения.

На следующий день Артур обедал с Элизабет у Сарди, в большом зале, где, много лет спустя, появился шарж на нее, рядом с другими королями и королевами Бродвея, но тогда, в 1956 году, она была лишь маргиналкой, «поджига­тельницей» из шикарного городка, бедной богатой девоч­кой, которая принимала свой бунт за проявление нового искусства. Два их монолога налезали друг на друга и были тем язвительнее, что полиция и мэрия Нью-Йорка в то же утро запретили спектакль и опечатали двери склада, где произошла грязная провокационная сцена. Элизабет чуть ли не обвиняла Артура в доносе. Они сухо расстались на тротуаре Тайм-Сквер.

— Плевать мне на то, что ты думаешь. Я тебя преду­преждала. Ты ничего не понял. Возвращайся в Бересфорд и учись там себе на бухгалтера.

— Ты совершенно ненужно злишься.

— Да, прекрасный повод, чтобы больше со мной не видеться.

Они больше сердились на самих себя, чем друг на друга, но не хотели себе в этом признаться. Артур смотрел, как удаляется тоненькая фигурка Элизабет, которая окликну­ла такси и исчезла, не обернувшись.

Следующие годы имели относительно мало значения. Операция прошла успешно, и Заве уже не нужен был слуховой аппарат. Она могла остричь волосы. Следуя советам Бегонии Бруштейн, она стала лучше одеваться. Ее родители умерли друг за другом, с перерывом в несколь­ко дней, — трогательный симбиоз супружеской пары, которая так и не сумела, да и не захотела, укорениться в новой жизни. Бесконечно перебираемые воспомина­ния обратились в лохмотья, им оставалась только дочь, судьба которой с каждым годом разводила их в разные стороны. Зава переехала и поселилась на 70 Восточной улице в Манхэттене. Интуиция Бруштейна не подвела: Гертруда Завадзинская была исключительным сотруд­ником. После одной особенно удачной операции, под­робности которой здесь не важны, она стала их компа­ньоном, и теперь фирма называлась «Янсен, Бруштейн и Завадзински». Зава вышла замуж за профессора права, тоже поляка по происхождению. У них есть сын, кото­рого зовут Артур, как крестного. В этой семье за столом по-прежнему говорят по-французски. Бруштейн преж­девременно вышел на пенсию в 1965 году и поселился в Севилье, исполнив пожелание Бегонии, которая больше не могла выносить изгнание. Он продал свою долю Заве, которая не проявила мягкосердечия и в два года вытес­нила и Янсена. Отныне фирма называлась «Завадзински и Ко», в это «Ко» входил Артур, который, курсируя между Парижем и Цюрихом, представлял собой отделение в Ев­ропе — внешне совсем скромное: контора на Биржевой площади, две секретарши. Ненавидя рабское ярмо, в ко­торое загоняет в Париже автомобиль, он ездил на рабо­ту на велосипеде из дома, находившегося на углу улиц Верней и Аллан. От жизни, рассчитанной до копейки, во время обучения в Америке он перешел к тому, что можно назвать «большим достатком». Занятно, но этот молодой человек, столь сведущий в бизнесе, приглашаемый на консилиумы в разные страны, почти не изменил образа жизни. Конечно, он стал лучше одеваться и уже не боял­ся бы саркастических замечаний Элизабет или Аугусты, часто путешествовал на частном самолете, дважды в год снимал яхту для круизов по Карибским островам или Ти­хому океану, но ужинал чаще всего один дома, банкой сардин или ломтем ветчины. По случаю круизов он об­ращался к одной доброжелательной даме, которую зна­ли только по имени. Среди знакомых мадам Клод было несколько молодых женщин, обычно очень красивых, общество которых приятно на краткое время и не име­ет последствий по возвращении. Он также часто ездил в Севилью к Бруштейну, где всякие разговоры о делах были исключены принципиально. В двух комнатах сво­его просторного дома Бруштейн восстановил небольшой музей в память своего отца и во славу Сезанна: теперь у него было три его картины, дюжина восхитительных ри­сунков и множество автографов. За исключением Сезан­на, в творчестве которого он немного начал разбираться благодаря своему другу, Артур мало интересовался жи­вописью, зато составил прекрасную библиотеку ориги­нальных изданий XIX века. Он гонялся за Стендалем и Бальзаком, Флобером и Мериме, редко показывался на аукционах, уполномочивая на это брокеров. Незримое покровительство Алана Портера продолжалось до ухода в отставку президента Эйзенхауэра в 1961 году. После этого бывший военмор и личный советник удалился во Флориду, в Ки-Бискейн, в домик с садом, выходящим на канал, где стояло на причале его судно — шестидеся­тифутовая яхта «Сайфер», названная так в память о его подвигах в шифровальной службе во время войны. Едва он устроился, как Минерва умерла, собирая пожертвования в храме адвентистов. Портер разослал краткое извещение своим знакомым: «Никаких соболезнований, пожалуйста». Он часто ночевал на борту, а не в доме, до­вольствуясь тесной каютой, единственным украшением которой была рамка из его американских, британских и французских наград. В ночь со 2 на 3 июля 1965 года на Флориду обрушился ураган Аманда, оторвал судно от причала и забросил, словно шарик для пинг-понга, в сад, где оно загорелось. Среди обломков корпуса нашли только обуглившийся скелет. Прощай, Портер. Он просил своего протеже лишь не забывать, насколько Соединен­ные Штаты были с ним щедры и бескорыстны.