Мишель Деон - Высший круг

Это ни с чем не сравнится: идти ночью по городу, мыс­ленно разговаривая сам с собой, перекраивая свою жизнь, а заодно и весь мир, составляя превосходную речь, гово­рить подружке, брошенной минуту назад, самые правильные вещи, не давая ей слова вставить, или писать с ча­рующей легкостью чрезвычайно трудное письмо: «Дорогая мамочка, я боюсь, что сильно тебя расстрою. Все уже как будто уладилось, чтобы я мог приехать к тебе в сентябре, и вот теперь, с одной стороны, мистер Бруштейн поручил мне провести расследование по поводу одного инвестора в Майами, а с другой стороны, занятия в Бересфорде начи­наются раньше, чем я думал. Если бы я приехал, то лишь на два-три дня, а такие расходы мне не по средствам. Лучше отложить поездку до Рождества, которое мы проведем вме­сте в Париже, и не придется наносить визиты дяде Такому-то и кузинам Таким-то. Поверь, что я…»

Не так уж сложно лгать на расстоянии, а она будет гор­диться его серьезностью и доверием, которое ему уже ока­зывают в брокерской конторе Янсена и Бруштейна. Он вращался в высшем круге! С Элизабет все было не так про­сто. Во-первых, она отвечала, и ее ответ не пересекал Ат­лантику, прежде чем вернуться к Артуру, во-вторых, все в ней и в ее характере предвещало бой, агрессивную защиту. Будучи женщиной в большей степени, чем ей самой хоте­лось, она не собиралась расставаться с этой привилегией. «Тебе следовало со мной поговорить, — разглагольствовал он, — и я должен был поговорить с тобой. Мы оба хитрили и едва пересекались. Я думал, что мы изобрели неподражае­мые отношения двух человек, лишенных предрассудков…» Без предрассудков? Это было и пошло, и неточно. Предрассудки у него были, хотя поведение Элизабет заглушило их с первой же встречи. Нельзя даже с уверенностью сказать, что после небольшой заминки (этого Джорджа, скрывшегося в люк под сценой) он не укорял ее за то, что она с обезоруживающей естественностью пустила его в свою постель. «Ты наверняка понимаешь, что мужчину моих лет раздражает сознание того, что все решаешь ты: в какой день, в какой час мы будем заниматься любовью. Ты являешься ко мне без предупреждения. Сегодня вечером ты не пустила меня на порог, а я никогда не чувствовал себя таким близким тебе, как за ужином, несмотря на гитариста, который пел “Капри, маленький остров…” Ты что, хочешь, чтобы мы впали в пошлость, глядя друг другу в глаза, шепча друг другу слова любви, как Мими со своим студентом? А если бы Аугуста так меня не привлекала, уделила бы ты мне хоть капельку внимания?» Ответа не было. Он никак не мог его придумать.

В лифте, поднимаясь на свой двенадцатый этаж, он перечитал, вспоминая выговор и интонацию Аугусты, не­пристойности, уснащавшие стенки. Как она толковала эти рисунки: лес обелисков, горы калиток, а порой — обелиск, засунутый в калитку? Миссис Палей утверждала, что зна­ет художника, начертавшего эти граффити: бухгалтер на пенсии, установивший четыре замка на дверь своей квар­тиры и ходивший зимой и летом в плаще, с газетой в руке. Однажды вечером, повстречавшись с ней, он вдруг под­нял свою развернутую газету, выставив напоказ довольно дряблые остатки былых амбиций. «Я ему сказала, что меня это не смущает, надо же людям проветриться время от вре­мени. Он как будто был сильно разочарован, и с тех пор со мной больше не здоровается».

Открыв дверь лифта, Артур обнаружил в луче света Эли­забет, сидевшую, как и вчера, на последней ступеньке.

— Наконец-то! Могу поспорить, что ты шел пешком.

В комнате она сказала:

— Не зажигай свет… так гораздо лучше… раздень меня… ничего не говори… не шевелись…

Утром она спала, когда он встал и, босиком, в тишине, навел в комнате порядок, повесил незабудковое платье на спинку единственного кресла, сложил белье на стуле рядом с «лодочками» и прикрепил к двери записку с большими буквами: ДОЖДИСЬ МЕНЯ.

Она его не ждала, она была уже на улице, ловила такси, когда появился он в спортивном костюме, с потным лицом, с круассанами в бумажном пакете. Протянул один ей, и они стали есть, стоя на тротуаре, у открытой дверцы такси

— Сегодня вечером? — спросила она.

— Да. Но не раньше полуночи. Я ужинаю у Бруштейна.

— Чудесно! Тебя уже приглашают на деловые ужины. Мой Артурчик далеко пойдет.

— Я тут ни при чем.

Она нежно погладила его по щеке.

— Какая жалость, что наши пути не ведут в одном на­правлении.

— Я лишен талантов, то есть таких, какие нравятся тебе.

— О нет! У тебя есть талант! И даже самый главный. Мы поговорим об этом сегодня вечером.

Она рассмеялась, смутившись, как девочка, которая сморозила глупость, сдунула с ладони воздушный поцелуй в направлении Артура, села в такси и протянула ему бу­мажку от круассана.

— На память. Артур и Элизабет съели круассан на Ректор-стрит и попрощались после ночи любви.

Бруштейн удивил Артура, объявив ему, что с ними бу­дут ужинать Алан Портер и Гертруда Завадзинская.

— Я пригласил их на более позднее время. У нас есть полчасика побыть наедине. Моя жена не готова. Она испанка и живет в Нью-Йорке, как у себя в Севилье. Ей одинаково трудно лечь спать и подняться с постели, из-за чего ее дни превращаются в цепочку опозданий. В начале нашей семей­ной жизни меня это сильно раздражало, но я смирился, и теперь мне так даже спокойнее. Если бы свершилось чудо, и она пришла вовремя, я бы не на шутку взволновался. Алан нашел иной выход. Он подтолкнул свою Минерву к адвенти­стам седьмого дня — совершенно дурацкой секте, вцепив­шейся в эту зануду. Минерва — неутомимый прозелит. Она избегает бедных кварталов и проповедует в самых роскош­ных районах Вашингтона. Однажды, когда я ее поддразни­вал, она мне ответила: «Богатым тоже нужно спасать свою душу. Никто о них не думает». Вы представляете! Пройдите в эту комнату, которую я называю своей молельней, — я по­кажу вам нечто прекрасное. Вы не станете говорить глупо­стей, глядя на мои сокровища; впрочем, такой человек, как вы, не может изрекать глупости. Вы сразу почувствуете: моя коллекция живая, потому что я ее люблю. Каждая карти­на — этап моей жизни. Если бы эти картины и рисунки ви­сели в музеях, они не дышали бы любовью, как в моем доме. Пойдемте поскорей, пока не пришли Портер с Завой и не начали говорить о делах или о политике… Ах да, вы удивлены, что встретите здесь Заву! Алан ею интересуется… Нет-нет, не подумайте ничего плохого. Внешность этой странной девушки такого не допускает. Зато ее ум привлекателен. Ее мозг — прекрасная бесшумная машина. Ни одного скрипа! Ее непогрешимая лояльность к Соединенным Штатам делает ее занятным человеком — с благоприятной для нас точки зрения. Вы уже начинаете понимать, месье Морган (вернее, дорогой Артур, если вы не возражаете, ведь с послезавтра вы уже не сотрудник Янсена и Бруштейна), что новоиспе­ченные американцы — самые верные слуги своей новой ро­дины, тогда как те, кто поселились здесь поколения назад, первыми ее предадут — вполне естественная реакция, про­исходящая от глубинной неблагодарности, свойственной че­ловеческой природе.