Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Все в прошлом… Тебе нужны подробности? — не отводя глаз и не мигая, тихо промолвил он.

— Пошел вон! — медленно процедила сквозь зубы Надежда. — Собирай манатки и уматывай!

Ей вдруг стало невыносимо жалко себя, жалко своей верности, порванной бумажки с адресом, своего доверия и наивности. Она чувствовала себя преданной, обманутой, растоптанной, облитой грязью.

— Да я уже собрался, — Панаров вынес из спальни чемодан и начал одеваться. — Ты ничего больше услышать не хочешь?

На кухню влетел плачущий Алеша, краем уха заслышавший из задней комнаты раздраженный разговор взрослых и ничего не понявший, кроме того, что мама выгоняет отца из дома за некий проступок.

— Мама, не прогоняй папу! — закричал он, упав на колени и попытавшись обвить руками ноги Анатолия и задержать его.

Надежда почувствовала, что еще миг — и не выдержит, разрыдается.

Собрав остатки твердости, она с силой повторила:

— Пошел вон!

Панаров мгновение поколебался, отвел в сторону руки цеплявшегося за него и прижавшегося лицом к ногам плачущего сына, поднял с пола чемодан и вышел, мягко притворив за собой дверь.

Подбежав к окну и забарабанив в стекло, Алеша увидел, как отец отворил калитку палисадника и, не оборачиваясь на звук, с чемоданом в правой руке направился по улице в сторону центра города.

Анатолий решил переночевать до отъезда в гостинице у автовокзала.

Мальчик отошел от окна, вернулся на кухню и взрослым, чуть дрогнувшим голосом вопросил маму:

— У меня теперь не будет папы?

Силы оставили Надежду. Она выскочила из кухни, пальцами зажимая рот, будто ее тошнило, влетела в спальню, захлопнув дверь, бросилась на подушку, вдавив в нее лицо, и заплакала навзрыд.

Она почувствовала, как глубоко несчастна. Ей казалось, что страдания теперь — удел всей ее жизни. За что? Почему с ней? Как быть дальше?.. Лучше бы он не признавался, лучше бы возмущался, негодовал, кричал… Спокойное, равнодушное подтверждение того, что из чужих уст прозвучало как глупая злоязычная сплетня, подкосило ее, словно изогнутым лезвием серпа. После этого пути назад уже не было…

Зачем он сознался? Отчего так безразлично, безучастно, равнодушно? Он не только разлюбил ее, но и перестал уважать в ней человека?.. Где его сострадание, где вся его философия, мудрость? Если не уважение, то хоть каплю жалости она заслуживала?

А дети?.. Он даже не обнял и не поцеловал напоследок ни Алешу, ни Леночку. Как он мог так буднично сломать им жизнь? Дети разведенки, которой муж изменял с другой разведенкой и ушел потом к ней… Как им дальше жить? Что им придется терпеть в школе, на улице, от злых людей? Кто их защитит от них? Покуда ночью кто-то влезет во двор, она должна будет взять в руки топор и выйти во тьму? А коли что случится с ней — отвезут сироток в детский дом? Будут они нужны теткам, у которых своих детей и забот невпроворот? Что он натворил?..

Надежда заливала подушку, исходила, истекала слезами, и с каждой минутой что-то каменело у нее внутри. Обида на самого близкого человека и страх перед будущим, страх за детей, неутолимая печаль о себе, нестерпимое жжение незаслуженной раны стали затвердевать, кристаллизоваться в новое глубинное чувство — в яростное безразличие, в место без жалости, почти в торжествующую легкость.

Ее дети живы, они — вон там, плачут вдвоем за стеной, они нуждаются в ней. А что еще нужно матери для счастья?.. Нет, это не дно — все могло быть во сто раз хуже. Не особо ты меня жалуешь в жизни, господи, но и проклинать тебя не буду. Есть люди, которым гораздо хуже.

Пускай все отвернутся, и пусть предадут самые близкие, и пусть собственная жизнь загублена, закончилась, истекла, так и не успев как следует начаться… Пока у матери есть ее дети, они живы и здоровы, они рядом — мать счастлива. Она обязана быть счастливой.

Живи дальше сам как знаешь, Толя, проклинать тебя я тоже не стану. Спасибо, что подарил Алешку и Леночку. Больше мне от тебя ничего не нужно, никогда тебя ни о чем не попрошу, исчезну…

Алеша сидел, нахохлившись, сиротливо поджав ноги, в углу дивана, вместе со свернувшейся калачиком и непонимающе супившейся Леночкой. Ее бордовый бантик, не снятый с головы после прогулки, весь смялся и сжался в бесформенную плюшку.

Конечно, маму он любил сильнее — мама важнее, и вынести недельку-другую отъезд папы в Новиковку было несложно. Но представить себе, что вот так, не повернувшись и не посмотрев на него, папа вышел в дверь, чтобы уже не вернуться никогда, он не мог.

Зачем его родили, ежели могут о нем забыть и жить, как будто он и не рождался?.. А если и мама может вот так же бросить, предать их и жить своей жизнью? Что они тогда будут делать вдвоем с Леночкой? Кому они будут нужны? Кто их покормит, даст чистую одежду? С кем будет нестрашно вечером? Скорее бы уж он вырос и стал взрослым и сильным…

Из спальни вышла с заплаканными глазами мама и подошла к детям. Она присела на край дивана, обняв их обоих.

— Я вас никогда не брошу… Вы мое самое дорогое сокровище. А ты скоро вырастешь и будешь нас с Леночкой защищать.

— А папа больше не вернется? — надеясь в душе, что его опасения сейчас улетучатся, развеются одной-единственной маминой фразой, спросил мальчик.

— Не знаю, сынок… Не знаю…

Прошло несколько дней. Возвращаясь со смены, Фролин заприметил у колонки набиравшую в ведра воду жену Панарова. Приветливо замахав издалека рукой, он спустился с дороги и подошел к ней.

— Ты что же мужика-то на погибель послала?.. Говорят, вроде бы они там, в Чернобыле, от радиации на раз-два подыхают, — с широкой улыбкой сквозь густые усы полюбопытствовал он. — Так сильно прискучил или не справлялся?

От неожиданности Надежда выпустила рычаг — вода перестала бить в ведро.

— Как в Чернобыль? — вскрикнула она.

— Че ты прикидываешься? В отделе кадров сказали, что ликвидатором уехал. Долг родине возвращать… А я вот клал на такой долг! Мне детей растить надо. Заболею — кому они сдадутся?.. Родине?

— Он мне не сказал, куда уезжает.

— Вот те на!.. Молча собрал вещички и укатил?

— Мы поругались, и он ушел из дома.

— Вот не дорожите мужиками-то, нервы им треплете! А он сейчас, может, в реакторе сгорает, — пошутил в своем стиле Алексей. — Таких, как он, со всего завода от силы человек с пяток набралось… Со стержнем мужик! Уважаю, но не разделяю.

Он махнул рукой, попрощавшись, и воротился на дорогу, продолжая свой прерванный разговором путь домой, к семье, к детям.

Панарова стояла не двигаясь, забыв о ведре с водой.

Значит, он поехал умирать. Не ушел к любовнице наслаждаться счастьем в новой семье, а решил погибнуть вдали от них… Не бесчувственный эгоист без сердца, наплевавший ей в душу и вытерший с безразличным видом об нее ноги, а раскаивающийся грешник, положивший себе жизнью искупить вину.