Сергей Захаров - И восстанет мгла. Восьмидесятые

— Скажите, а возможно сделать так, чтобы силы, что через вас проходят, больше нас не затрагивали?

— Вы же сами сказали, что я им не хозяин, а лишь послушный проводник, — снисходительно усмехнулся Виктор Павлович. — Все мы живем в мире, полном «неизвестных играющих сил». Как я могу вам это обещать?.. Единожды попав в сферу их действия, вы навсегда остаетесь в ней. Как комета, залетевшая в Солнечную систему. Вы можете вращаться по как угодно вытянутой орбите, вам будет казаться, что вы улетели прочь, на иной конец вселенной… Но ведь это иллюзия. Рано или поздно вы будете притянуты обратно. Изведаете на своей коже горячий перигелий. Если, конечно, не собираетесь всю жизнь от нас изгоями бегать, мыкаться либо за границу уехать. Но, судя по анкетным данным, в Израиле вас не ждут… Так что привыкайте жить с ощущением неослабного притяжения, присутствия чего-то или кого-то извне в вашей жизни. Относитесь к этому философски, ведь ваш муж — философ?.. Есть такое понятие — вещь в себе. Она находится вне мира феноменов, в котором живете вы. Но все же она все время рядом — вон там, прямо за вашим левым плечом.

Панарова молчала и напряженно изучала лик слегка расслабившегося от никотина комитетчика.

— Надеюсь, вы в душе такой же, какое впечатление на меня производите… Вы опасны, но в вас нет потребности придумывать себе систему благородных принципов, каковым бы вы неуклонно следовали. Вам плевать на догмы и оправдания ваших действий внешним — тем всеобщим императивом, которым мне муж докучал, когда напивался. Для вас ничего не значит правило «доводить дело до конца» — потому что нет ни дела, ни конца… Вы ведь не убьете его, правда?..

— Первый раз слышу, чтобы беспринципность возводилась в похвалу, — уже раскованно рассмеялся Виктор Павлович. — «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать», да?.. Вы мне по душе, мы могли бы сработаться и, быть может, даже подружиться… Кстати, директор вашего предприятия — Виктор Кузьмич, если не ошибаюсь? — небезынтересная личность для сил, что я здесь представляю…

— Вы же сказали, что разобрались во мне…

— Шучу, шучу… Не собираюсь я вас вербовать и понуждать надзирать за шефом, не бойтесь. И без вас желающих хватает, добровольцев… Очень рад был познакомиться. Но, к сожалению, вынужден окончить нашу встречу. Всегда к вашим услугам… Наберитесь терпения и ничего больше не предпринимайте. А то силы могут и передумать!.. — многозначительно улыбнулся Юрецкий и погрозил пальцем.

Панарова попрощалась и, чувствуя спиной пристальный взор, вышла из кабинета, осторожно притворив за собой дверь.

Она узнала, что муж жив, что он уже не в Чернобыле, вне опасности — этого ей было достаточно.

Вернется ли он, будут ли они снова вместе, сможет ли она предать забвению прошлое, забыть и начать жизнь с чистого листа — все это было сейчас неважно.

Близился ноябрь, свинцово-графитовые слоистые тучи, заволокшие небо, предвещали скорый снег. Деревья стояли голые, черными силуэтами вычерчивая символы с полотен Беллини и Мантеньи, давая хмурым воронам сомнительное пристанище от порывов студеного ветра и мелких брызг осеннего моросящего дождя. В грязных лужах отображались пятна отсыревших зданий, разлетавшиеся на осколки под колесами проезжавших мимо автомобилей.

В душе Надежды крепло чувство, что все плохое, где ветер, и дождь, и зыбь, и мрак, уже далеко и навеки позади. Что и ее семью, и всех людей, спешивших мимо, теперь, от нынешнего дня, с этой вот минуты, ждет лишь хорошее, светлое, ясное… Никакого липнущего промозглого тумана, никакой стылой мглы, никакой тоски и страха за завтрашний день.

Одинокая ворона, сидевшая, нахохлившись, на ветке тополя, печально каркнула, будто подтверждая мысли Панаровой, торопившейся, почти бежавшей домой, к своим детям, к своему будущему…

Снег был повсюду. Высокими сугробами, наполовину завалившими изгороди палисадников, плотными подушками, свисавшими с шиферных стрех, сахарной окантовкой наличников, едва отражавшей теплый желтый свет люстр из окон, узкой, почти исчезнувшей дорожкой в том месте, где когда-то лежал широкий, в сероватых заплатках, тротуар, грязно-песчаной рыхлой колеей на проезжей части, готовыми вот-вот рухнуть лавинами на склонившихся ветвях деревьев.

Воробьи, весело порхая, чирикая и щебеча, беззаботно кружили вокруг куска сала, привязанного за леску к тонкой веточке вишни, почти у самого окна — чтобы детям из дома было получше видно. Сами ребятишки радостно бегали неподалеку от обочины, протаптывая в свежевыпавшем изобилии новые стежки, толкаясь, падая и задорно валяя друг дружку в глубоких белых залежах.

Мир был полон кристальной чистоты, добра и любви…

Панаров пешком возвращался домой. Выйдя из дверей рейсового автобуса, с горем пополам пробившегося засыпанной трассой от полустанка, он глубоко вдохнул морозный воздух города, которого не видел целую вечность.

Кожа его лица была бронзового оттенка, будто он только что воротился с морского курорта. Скулы заострились, под ними обозначились впадины. Подбородок был покрыт щетиной с проседью. В очах застыло то же спокойное выражение, что когда-то давно в единственном уцелевшем глазу бессловесного пса, приползшего, волоча перебитые задние лапы, попрощаться с хозяевами.

Он шел привычным путем с автовокзала, минуя улицу за улицей убогим неровным переулком, заглядывая сквозь щели меж нестрогаными тесинами чужих заборов, перемежавшимися користым горбылем, на занесенные огороды, на осевшие черные сараи, на уютные огоньки в окнах, завешенных редким прозрачным тюлем.

Все было знакомое и какое-то другое, чужое — будто копия того мира, из которого он когда-то выпал, едва не сгинув.

Не было ощущения окончательности, безусловной достоверности того, что незатейливо предъявляло себя взору. Все это в любой миг могло начать изменять зыбкую форму, перемещаться, расти или уменьшаться, рассыпаться на фрагменты либо возникать из ничего.

Все было бесплотное, призрачное, ненастоящее. И преисполненный неколебимой веры в истинность своего мнимого бытия Виктор Павлович, размышлявший где-то далеко в темном прокуренном кабинете.

Нужно было изыскать какую-то опору, якорь, чтобы удержать себя внутри этого мерцающего мозаичного мира сновидения, не вывалиться из него снова, на этот раз насовсем.

Панаров бросал короткие взгляды по сторонам подернутой ледяной рябью улицы и не мог найти ничего, на чем бы можно было зафиксироваться, прилепиться на мгновенье вначале взглядом, а затем и уплывающим в туманную мглу сознанием. Ничто кругом не переносило его пристального взора, враз обличая свою чуждую нереальность. Даже светивший путеводным маяком в ночи старый одинокий фонарь у серой каменной аптеки рядом с пустынной автобусной остановкой.